Большие каникулы - Мирча Сынтимбряну

«Клевый? Потряс? Чувак?! Не слыхал!»

С невообразимой быстротой он перелистывал в памяти миллионы прочитанных книг, сотни тысяч карточек, фотокопии всех словарей…

«Шкет? Шнобель? Чувиха? Не знаю!..»

В отчаянии обыскивал он глубочайшие тайники памяти, где были зафиксированы архаизмы и диалектизмы, потом комбинировал их, в порыве наивысшего напряжения, создавая архаико-диалектизмы и, когда у него так ничего и не получилось, вздохнул с глубочайшим отчаянием:

«И все-таки, там было что-то румынское… Судя по грамматике… Но что? Что?»… И лишь когда в лаборатории стало уже невозможно продохнуть от дыма, он рухнул в кресло, горько причитая:

— Нет, я бездарность!

И заплакал.

Первые слезинки испарились на его раскаленных щеках. Но другие катились, все катились вниз. И когда они достигли таблички с роковым объявлением, робот уже был холодным. Сырость слез его доконала…

Так и застал его инженер. Когда, после долгих мучений, он наконец вернул его к жизни, совершеннейший из роботов схватил его за рукав и зашептал:

— Почему ты не дал мне умереть? Я никуда не гожусь… Ты пожертвовал ради меня своим талантом и молодостью, потерял тысячи ночей, высчитывая содержание минус сигмы, ты вложил в меня столько надежд, а я… я…

— А ты?

— Я не знаю даже того, что знает двенадцатилетний ребенок. Я умею играть в шахматы, высчитывать бесконечно малые величины, могу поставить диагноз любой болезни… Я думал, что владею всей сокровищницей румынского языка…

— А разве ты ею не владеешь?

— Нет. Там, во дворе, разговаривали двое малышей — и я ничего не понял! Время от времени до меня доходило какое-нибудь слово. Но это обескураживало меня еще больше… А в остальном — ничего!.. Ни шкет, ни чувиха, ни…

— И ты поэтому плакал?

— Да, — вздохнул робот и уже приготовился зарыдать снова, но инженер вдруг залился неудержимым смехом. Когда он наконец снова обрел дар речи, он заявил твердо, но ласково:

— Это не румынский язык, дурачок!

— А что же?

— Да ничего! Просто мусор…

На следующий день ФАКТОТУМ-Ю блестяще прошел все испытания. Он получил поздравления и грамоты от всех знаменитых ученых и учреждений, и народ уже расходился, когда возле постамента робота остановились два мальчика. Они долго смотрели на него, потом один из них свистнул:

— Потряс!

— Клевый! — добавил другой.

И тут робот захохотал. Он хохотал так громко, что его хохот гулом разнесся по всему огромному залу. Он был устрашающим, этот хохот…

— Канай! — успел промолвить один из ребят, и они оба бросились к выходу.

А робот смеялся, смеялся не переставая. И вдруг резко остановился. Смех извлек у робота слезы, и сырость снова доконала его…

Но инженер не огорчился и на этот раз. Он тоже смеялся до слез.

СКУЧНАЯ СКАЗКА

ТРУДНО БЫТЬ ДЕДУШКОЙ! Прежде всего — как того требуют рассказчики — нужно все время сидеть у печки (печка — это трибуна дедушек, впрочем, не слишком-то удобная, что бы там о ней ни говорили). Во-вторых, у тебя должен дрожать голос; в-третьих, хоть у тебя и дрожит голос, ты должен все время рассказывать сказки; в-четвертых, у тебя должен быть, по крайней мере, один внук (по правде сказать, это следовало бы упомянуть прежде всего!); в-пятых… Но мне-то что за дело? Я ведь всего-навсего заместитель дедушки. Но никто не принимает моего заявления об уходе. Ибо у меня есть племянник (а по-румынски племянник — все равно что внук: слово-то одно и то же!) Значит, я ему дядя, а это все равно, что дедушка. И вот уже два дня я нахожусь в гостях у его родителей.

— О, как хорошо, что ты приехал, — встретили они меня. — Будет кому рассказывать Мирчулике сказки.

«Что ж, это вполне естественно, — подумал я спокойно и даже радостно. — Если у тебя есть племянник — а племянник все равно что внук — значит, ты должен рассказывать ему сказки.» И в первый же вечер, усевшись у печки, которая гудела от жара, и превозмогая страх, что мой новый костюм может загореться, — я стал рассказывать ему сказки.

Мирчулика сидел, уткнувшись головой мне в колени. Жаль, что мы с ним не сфотографировались так. Я переснял бы эту фотографию для обложки книги, для которой написал пока что лишь заглавие: «Тринадцатилетний дедушка».

Итак, я начал рассказывать. Понимаете, мне хотелось произвести на него хорошее впечатление. Поэтому вы не удивитесь, когда узнаете, что, изрядно поломав голову в поисках собственной самой удачной сказки, я в конце концов начал рассказывать ему сказку… написанную Петре Испиреску.

— В некотором царстве, в некотором государстве… — начал я дрожащим голосом, — жила-была прекрасная и трудолюбивая девушка…

— Жила? А теперь больше не живет?

— Нет, малыш, теперь больше не живет.

Я почувствовал, что сделал промах. Мирчулика так выпятил нижнюю губу, что я испугался, как бы ее не опалило огнем. Потом послышалось шипение, потом еще, и я вздрогнул. Его слезы капали на плиту.

— А почему она больше не живет, эта прекрасная и трудолюбивая девушка? Она что, умерла? — спросил он меня сдавленным голосом.

— Разумеется. Это ведь было очень давно.

— Не хочу, чтобы она умирала! — воскликнул мальчик, и на его личике вдруг изобразилось такое волнение, что я испугался и, на минуту забыв про Петре Испиреску, добавил:

— Ну ладно, тогда не умерла…

— Как я рад… что она не умерла… — облегченно вздохнул Мирчулика. — Рассказывай дальше.

— И у этой прекрасной и трудолюбивой девушки была мачеха…

Мирчулика снова нахмурился:

— Почему мачеха?

— Потому что ее мама умерла…

— Да? Не хочу, чтобы она умирала… Не хочу! Не хо-чу-у-у!

— Хорошо, но пойми же, если бы у нее не умерла мама, у нее не было бы мачехи. Это ведь ясно!

— А зачем ей мачеха?

— Потому что, если бы у нее не было мачехи, некому было бы выгнать ее на улицу…

— Кого?

— Прекрасную и трудолюбивую девушку…

— Выгнать на улицу? Не хочу! — завопил Мирчулика в таком отчаянии, что мне и самому стало жаль прекрасную и трудолюбивую девушку.

Ладно, решил я, расскажу ему другую сказку, их ведь столько… И начал:

— Жила-была девочка. Звали ее Красная Шапочка. А ее бабушка жила в лесу и была очень… ну, как бы тебе сказать… заболела…

— Не хочу, чтобы она болела! — распорядился мальчик.

— Да она не сильно болела. Кажется, у нее был просто грипп — то есть, нет… — Заметив, что Мирчулика не согласен на грипп, я быстро переменил диагноз, — не грипп, а что-то вроде насморка, она чихала и хлюпала носом… Вот и все…

— А почему она хлюпала носом? Это так нужно, чтобы она хлюпала носом?

— Да, потому что иначе девочка не пошла бы в лес, чтобы отнести бабушке горячего чаю, и не встретилась бы с волком, и волк ее не съел бы, — взорвался я, выведенный из себя.

— Очень хорошо, пусть волк ее не съест, — Мирчулика захлопал в ладоши. — Рассказывай дальше!

На этот раз слезы потекли у меня.

— Мирчулика, родненький, поверь, так нельзя, чтобы волк ее не ел. Честное слово, нельзя. Самое большее — ну, пусть он не так уж сильно наточит зубы, или притворится… м-да… притворится, что не видит ее и пройдет мимо… Но нет, он должен ее увидеть…

— Хорошо, пусть он ее увидит.

— Но если увидит, то и съест.

— Тогда пусть не увидит…

Ужасная история! Я чувствовал, что у меня трещит голова. Что делать? — маялся я, весь взмокший от пота. Рассказать ему про двух заблудившихся мальчиков? Нет, об этом и речи быть не может. Тогда про раненную козочку? Тоже нельзя.

— Вот что, Мирчулика. Я расскажу тебе такую сказку, какую ты любишь. Только завтра вечером… Сейчас у меня дела. Договорились?

Мальчик недовольно пробормотал что-то, но пошел спать. Я тоже отправился к себе в комнату. И целую ночь глаз не смыкал. На следующий день я не прикоснулся к еде. Все ходил вокруг письменного стола, так что у меня закружилась голова, и наконец под вечер моя сказка была готова. Я позвал Мирчулику, мы уселись у печки и, повязав голову смоченным платоком, я начал:

— Жила-была, и теперь еще живет, девушка по имени Иляна-Косынзяна. И Змей даже не думал ее уносить… А прекрасный царевич Фэт-Фрумос искал ее повсюду, но так как ее вовсе на похищали, то он и не мог ее найти… Фэт-Фрумос обошел весь свет, только дома ее не искал! Он мог бы просто позвонить ей по телефону, но ему и в голову не приходило, что Иляна дома. И вот в один прекрасный день встретился он со Змеем. И Змей попросил отрубить ему голову. А Фэт-Фрумос ни в какую. Наоборот, дал ему семь порошков от головной боли — для всех семи голов, если они когда-нибудь заболят. Да еще и адрес врача — и пошел себе дальше. И встретился он с колдуньей… Колдунья была добрая, дала ему горшочек с живой водой и говорит: