От святого до горемыки - Михаил Жигжитов

Где-то у Громотухи едва заметной точечкой двигался сейнер.

По соседству с поморами остановились рыбаки-хайрюзовщики с Ольхона. Ольхонские буряты превосходные рыбаки, не боясь ни расстояний, ни буйных ветров, оставляют они свой остров и уходят на лодках за сотни километров от дома. Передвигаются с помощью весел и парусов. В бригаде всегда найдутся один-два старика, которые, кроме обычных обязанностей, исполняют роль синоптика. Синоптики, чего греха таить, частенько ошибаются, а этим старикам ошибиться нельзя. Потому что ихняя ошибка может стоить жизни всей бригады, в лучшем случае свирепые волны выкинут лодку на острые прибрежные камни и разобьют ее вдребезги. Как быть тогда рыбакам? Удрученные случившимся, сломленные необузданной силой, с пустыми руками, они заявятся к родным берегам. Вот почему этим старикам нельзя ошибаться.

Мишка Жигмитов утром спросил у старого бурята: «Почему, бабай, сегодня не идете через море?»

На темно-бронзовом морщинистом лице старика появилось подобие улыбки.

— Ты бы пошел?

— А что же мешкать-то? День вон какой! Ни облачка, ни ветерка.

— Э-эха, какой ты рыбак, не знаешь, что будет на море через час, уже не говоря, какая беда тебя поджидает через день, через два.

— А ты, бабай, знаешь?

— Мало-мало знаю. Но есть старики, которые лучше меня понимают лицо моря.

— Лицо моря? — в недоумении спросил Мишка.

— У тебя есть лицо, у меня есть, так же и у моря есть свое лицо.

Старик презрительно сморщился, увидев в Мишкиных глазах снисходительную усмешку.

— Не сердись, Цаган-бабай, я же еще ни черта не понимаю.

Старик одобрительно закивал головой.

— Все такими были. Уважай стариков, больше спрашивай, но и своей башкой тоже кумекай, сынок. Ойлгош?[18]

— Понял, понял, бабай… А можете сказать, сегодня даст поставить сети или нет?

Узкие глаза старика совсем сощурились в две щелки. Он всмотрелся в заморские гольцы, оглядел тайгу, прошелся пристальным взглядом по сонной глади моря, осмотрелся вокруг и запалил свою черную трубку. Минуты две-три стоял в раздумье, прислушиваясь к каким-то, наверное, одному ему известным звукам, а потом сказал:

— На закате подует ветер, а к ночи, наверно, пойдет дождь. Лучше сети не ставить.

— Ой, бабай, однако, ты ошибаешься.

— Э-хе-хе! Волчонок ничо не видит. Гляди хорошо, како море, тайга, дерево, трава, что делают птицы, мураши — они тебе все скажут, когда будет ветер, когда дождь… Понял? Смотри, как рыба ходит в воде, будто сонная, как нерпа плещется, вроде баба купается по колено в воде.

— А еще какие признаки перед ветром, перед ненастьем?

— Поживешь — увидишь, если не слепой, — старик сердито посмотрел на Мишку и ушел но своим делам.

«Ой, бабай, сказку баишь, день-то какой!» — подумал Мишка.

Над прозрачной, словно детская слеза, водой пристроилась гибкая девчонка и моет посуду.

У Мишки чаще забилось сердце.

— Здравствуй, Токта-таха!

— Амар сайн, хубунчик![19] — по-бурятски, но с монгольским акцентом ответила на приветствие парня, улыбнулась длинными черными глазами.

«Красивая чертовка, так бы и уплыл за нею на Ольхон!» — подумал Мишка.

— Токта-таха, откуда ты родом?

— А что?

— Говор у тебя не походит на наш, монгольский, что ли?

— Я издалека… Оттуда, где степи как это море.

— А как заблудилась к нам?

— Служил у нас на границе паренек с Ольхона и сманил мою сестрицу к себе на Байкал. А она у меня была и за отца и за мать, куда же мне деваться?

— Вот оно что. Наверно, боишься моря?

— А зачем бояться?

— Вот и молодчина!.. Скоро домой отчалите?

— Как старики скажут.

— Наверно, соскучилась по дому… по мужу.

— Как же! Муж и пятеро хубунчиков ждут.

— Охо! Такая молодая! — Мишка испуганно вылупил глаза и всплеснул по-бабьи руками. — Ой, да ты сдурела, девка!

Токта-таха, позабыв про свои чашки и ложки, хохочет, заливается тонким приятным смехом, словно ручеек таежный журчит.

Глядя на нее, расхохотался и Мишка.

— О, Токта-таха, ты, однако, медведя рассмешишь!

А тем временем чуть заметная ленивая зыбца подшутила над девчушкой, отнесла от берега чашки и ложки.

— Ой, уплыли! Спешат домой на Ольхон! — всплеснула тонкими гибкими руками.

— Сейчас достану, не волнуйся, Токта-таха!

Мишка забрел в воду и начал ловить посуду. Но на дне лежит рыбка листвяшка. Парень наступил на нее, и — бух! — брызги во все стороны.

Снова смех, заразительно веселый, звонко разносится по голубой лазури моря.

Наконец выбрался мокрый рыцарь и положил посуду к ногам девушки.

— Вот возьми свои черепки. Я побегу переоденусь.

— Беги, беги, мокрая лягушка!

На Мишку смотрят веселые темно-бархатные глаза, из которых льется удивительно мягкое сияние.

«Вот черт, таких глаз я еще не встречал!» — подумалось ему.

Отбежав, повернулся к девушке.

— Токта-таха, а вечером к тебе можно?

— Приходи! Ты забавный!

Вечером надо ставить сети, а тут, как назло, налетел «култук». Бесконечной цепью по морю бегут гребешки волн.

Мишка запомнил слова старого бурята: «На закате подует ветер». Удивился парень: «Как же старик узнал, ведь было так тихо, солнечно?.. Вот шаман-то где!..»

Яков Лисин, заменивший уехавшего на Покойники бригадира, поцарапал рыжую шевелюру, улыбнулся одними зеленоватыми глазами и довольным голосом сказал парням:

— Везет же бабникам! Все по кустам разбежитесь шуры-муры разводить.

— А ты, дядя Яша, куда?

— Обо мне какой разговор, по-стариковски буду давить постель. Вот вам-то грех не сбегать к девкам. Особенно Мишке… его-то цыганочка Патаха скоро снимется домой.

— Не Патаха, а Токта-таха, — поправил Мишка.

Буйный «култук», как и всегда, широко размахнулся и зацепил где-то на западе огромную отару «овец». Он гонит и гонит их в неведомые края, но они заупрямились, уткнулись твердолобые в величественные гольцы Бараг-хан-улы и его братьев, смешались в одну густую, темную тучу, опустились вниз и стали облизывать макушки высоких деревьев.

Порывы ветра захлебывались в тучах, словно в мокрой вате, и становились все мягче и мягче, а потом крупные капли дождя звонко забарабанили по зеленому покрову притихшего леса. Только где-то далеко-далеко в горах продолжала радостно стонать тайга, впитывая в себя благодатную влагу.

— Токта-таха, пойдем под это дерево, — Мишка потянул девушку под огромный кедр. — Здесь не промочит.

Тьма такая густая, что, кажется, можно хватать ее пригоршнями. Мишка и отчерпал бы ее, разгреб, развеял, чтоб перед близкой разлукой насмотреться на Токта-таху, но тьма бездонна, как и святое море. Да разве можно ради собственной прихоти посягать на ночной покров, под нанесем которого отдыхает все живое. Сыростью и прохладой наполнило тайгу, но все равно Мишке так приятно сидеть рядом с Токта-тахой, что он согласен оставаться в таком положении бесконечно долго.