Отец и сын - Георгий Марков

— Сынка, хочешь поедем удить? — спросил как-то Бастрыков Алешку.

Дело было под вечер. Бастрыков пришел с раскорчевки весь измазанный сажей и смолой. До ужина оставалось час-полтора. Лукерья вместе с Мотькой хлопотали еще у печки, гремя жестяными противнями.

Алешка закрутился вьюном возле отца. Удочки и банка с червями у него всегда были наготове. Пока Бастрыков умывался с мостков, отфыркиваясь от теплой и мутной васюганской воды, Алешка подогнал обласок.

— Садись, тятя, в нос. Я сам тебя повезу! — ликовал Алешка.

— Ну давай, сынка, вези. Поедем в конец Белого яра. Там заводь есть. На закате окуни должны браться.

— Лады, тятя, поплывем к заводи, — подражая кому-то из взрослых, деланным баском сказал Алешка.

Течение под яром было быстрое, и Алешка легко справлялся с обязанностями рулевого. Он даже не греб, а только чуть водил веслом, не давая лодке разворачиваться.

— А сегодня, тятя, — рассказывал Алешка, — на постройке Иван Солдат дал мне свой топор. Остер как бритва! Пока дядя Иван курил, я целое бревно обтесал, он посмотрел мою работу и сказал: «Молодец! Твердо топор держишь. Хороший из тебя плотник будет». Как по-твоему, тятя, буду я плотником?

— Конечно, будешь, сынок! Война под закат идет, люди обстраиваться начнут, народ в коммуны хлынет. Много домов плотникам срубить придется. О хорошем ты деле думаешь.

— А как по-твоему, тятя, когда я большой вырасту, я Ленина увижу? — спросил Алешка и затаил дыхание в ожидании ответа отца.

— Ленина? Может, и увидишь. Работать хорошо будешь, учиться станешь, в Союз молодежи запишешься. А подрастешь — в Красную Армию пойдешь служить. А там, гляди, по каким-нибудь делам в Москву поедешь. Ну а в Москве Ленина увидеть проще простого. Он и на собраниях бывает и на митингах, а то, глядишь, в Кремль попадешь. Он там и живет…

— А ты, тятя, не видел Ленина?

Сын не первый раз спрашивал об этом. Ему очень хотелось, чтобы отец ответил на этот вопрос утвердительно, но Бастрыков ни в чем не хотел лгать Алешке.

— Нет, сынка, Ленина не видел. Он один, а нас много. Помощники его приезжали к нам на фронт.

— А у Ленина много помощников, тятя?

— Видимо-невидимо, сынок. Весь трудовой народ его помощник. И Митюха вон помощник, и я помощник, и ты сам помощник…

— И я тоже? — строго спросил Алешка, и загоревшее, с облупившимся носом лицо его озарилось восхищением.

— И ты тоже, — твердо сказал Бастрыков. — А почему? А потому: ты коммунар. А раз коммунар — значит за Ленина. А если ты за Ленина, — значит ты его помощник.

— Здорово! Помощник Ленина! Стараться, тятя, буду, — серьезно сказал Алешка, задумался, помолчав, спросил: — А Лукерья, тетя Луша, помощник Ленина, тятя? Она все время про коммуну ворчит.

Теперь задумался Бастрыков. Сын задал вопрос, на который ответить было не просто.

— Лукерья-то? — зачем-то переспросил Бастрыков. — Она, сынок, хоть и ворчит, а дело делает. Кормит нас, поит, бельишко нам стирает. А вот кое-что поймет и ворчать перестанет. Нелегкое это дело, сынка, помощником Ленина быть…

— Вот мамушка моя лучше всех на свете была помощницей Ленина! Правда, тятя?! — воскликнул Алешка, и глазенки его загорелись яркими голубыми огоньками, и весь он выпрямился, став как-то сразу тверже и шире в плечах.

— Правда, сынок! Мамушка твоя на смерть пошла, а от Ленина не отказалась, — тихо проронил Бастрыков.

Отец и сын долго молчали. В уголках глаз Бастрыкова выступили слезы, и, пряча их, он низко опустил взлохмаченную голову. «Будь она со мной, вся моя жизнь такой бы хорошей, полноводной была, вон как Васюган в разлив», — думал Бастрыков.

У Алешки теснились в уме свои думы. За последнее время стали ослабевать его воспоминания о матери. Она как бы уходила куда-то все дальше и дальше от него, и живой образ ее, с весельем в глазах, с вьющимися русыми косами, с громким заразительным смехом, теплыми, ласковыми руками, застилался в его сознании какой-то досадной дымкой, которую всякий раз хотелось куда-то сдвинуть или продуть, но ни сдвинуть, ни продуть было невозможно. «Карточки ее давно не смотрел. Завтра утром, как встану, первым делом тятин ящик открою и мамушку посмотрю», — подумал Алешка, продолжая легким движением весла направлять обласок.

— А что, тятя, чужую маму ты мне не приведешь? Дядя Иван говорит, лучше нам жить будет, — вдруг нарушая затянувшееся молчание, спросил Алешка.

Бастрыков понимал, что эта мысль давно уже беспокоила мальчика. Не раз она проскальзывала в Алешкиной болтовне.

— А ты что, сынок, хотел бы, чтоб у нас снова была мамушка? — спросил Бастрыков не столько потому, что желал услышать ответ сынишки, сколько для выигрыша времени. Ему казалось: пройдет минута-другая, и он сумеет мысленно взвесить все обстоятельства своей жизни и дать сыну ответ, веский и правдивый.

Алешка чуть поник головой, призадумался.

— Я бы хотел, тятя, — без колебаний сказал мальчик. — А ты хотел бы? — Алешка смотрел на отца в упор — глаза в глаза.

«Какую же трудную задачку задал ты, сынка!» — подумал Бастрыков и попробовал снова отсрочить ответ.

— А почему ты хотел бы? — спросил он.

— А потому, тятя, что жалеют все. «Сиротиночка!» Будто я несмышленыш трехлетний! — простодушно признался Алешка. — Тетя Луша вон проходу не дает, то по голове меня гладит, то к себе прижимает. А от нее жарища, как от печки. А сядешь за стол — тащит еду, отдельную от всех. Когда Порфишкин племянник у нас ночевал, она за ужином язя мне, жаренного на масле, принесла. «Всем, говорит, будет язь на рыбьем жире, а тебе на масле. Ты у нас самый малый, да еще и сиротка». Я не хотел язя брать, так она разобиделась. Ну ладно, раз так, съел уж. А сегодня днем я пришел с постройки за водой, она давай на мне новую рубашку примерять. «Старая-то, говорит, у тебя совсем сносилась, вот-вот с плеч сползет». Да и другие коммунары чуть что — сразу за свое: «Он сиротка». А я хочу, чтоб как все, так и я, тятя…

Бастрыков слушал напряженно, слова сына больно сжимали сердце. Он даже и не подозревал, что его одиночество — как палка о двух концах: одним концом бьет его самого, другим бьет сына. Но выход из этого положения он пока не видел. Не мог Бастрыков сейчас, в трудную пору жизни коммуны, заниматься собой, думать о невесте, о женитьбе. Он знал, что живет под неусыпным контролем двух сотен глаз и целой сотни сердец. Один неверный шаг — и в коммуне появится трещина, которую не залепишь потом десятком самых правильных поступков. Нет, лучше крепче сжать сердце, замкнуть свои чувства и ни о чем, кроме жизни коммуны, не думать.

— Новой мамушки, сынок, у тебя не будет. Такой, как мама Люба твоя, на земле больше нету, а… — Бастрыков хотел сказать, что никогда в жизни не женится, но почувствовал какую-то фальшь в этой мысли, замялся, помолчав, продолжал: — А тетю Лушу, сынок, не обижай. Она от чистого сердца о тебе заботится. Она прямая, она не умеет лгать и притворяться.

— Ладно, тятя, не обижу. За все буду говорить спасибо, — как о решенном, убежденно сказал Алешка.

— Вот и хорошо. Знай, сынок, когда человек говорит «спасибо», он не просто благодарит за добро, он и сам готов сделать то же самое…

— Я тете Луше теперь воду по утрам буду таскать.

— Хорошо. Тебе забава, а ей подмога.

— А как думаешь, тятя, когда-нибудь по Васюгану пароходы будут ходить? — спросил Алешка, круто меняя направление разговора.

— Уж это наверняка! Вот погоди, коммуна наша разбогатеет и катер заведет, а потом, может быть, и пароход.

— Чур я капитаном буду!

— А что же, вполне возможно! Подрастешь, обучишься. Советская власть к тому времени тоже в силу войдет. Ты знаешь, сынок, с годами мы тут, на этих васюганских землях, такую жизнь наладим — диву дашься!

— И город построим?

— Построим.

— А железку проведем?

— А без железки ни то ни се.

— Я машинистом на паровозе буду.

— Тоже неплохо. А пароход все-таки, сынок, мне больше по душе. Текут реки, а он себе идет и идет. Кругом вода, лес, небо.

— Правда, тятя, лучше. Буду капитаном.

— Ну, вот мы и приплыли. Подгребай, сынок, вон туда, под куст. Видишь, как крутит. Воронка тут, братец мой, до донышка, как до неба. Поплавки на лесках подымем под удилища.

Водоворот подхватил обласок, понес его от берега, потом начал крутить туда-сюда. Алешка старательно работал веслом, но ни умения, ни сил перебороть капризы заводи у него не хватало.

— Причаль, тятя, к кусту сам, — немного виновато сказал Алешка и передал отцу весло. Роман двумя-тремя гребками приблизил обласок к берегу, под самый куст. Тут было глубоко и тихо.

— Вот видишь, сынок, чуть подальше круговерть, а здесь вода как в ведре. Окунь любит такие места. Сейчас мы его выхватим. — Роман быстро размотал леску, насадил червяка на удочку и забросил ее. Едва леска скрылась в воде, как поплавок задрожал, задергался и скрылся. Отец вскинул над собой удилище, красноперый окунь, изгибаясь и дергаясь, повис в воздухе и, сорвавшись с удочки, шлепнулся прямо в обласок.