Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Вдруг обласок со скрежетом наскочил на карч. Ведерников замер. Одно неверное движение, и обласок перевернется, как скорлупка. Осторожно, чуть шевелясь, Ведерников сдвинулся на корму. Нос обласка приподнялся, и Ведерников почувствовал, что может плыть дальше.
В полночь выглянул месяц. Его свет был далеким и робким, но все-таки на реке появились серебрящиеся полоски. Ведерников плыл от полоски к полоске и ни разу больше не сел на мель.
Вскоре он увидел впереди себя красные огоньки, мерцавшие в темноте манящим светом. Это был Белый яр, на котором поселилась коммуна. Впервые за все время путешествия Ведерникову стало не по себе. Неужели его обнаружат? Наверняка у коммунаров выставлена на берегах охрана. Что же он скажет, если его остановят? Что? Хитроумный Порфишка вместе с Отсом и Кибальниковым предусмотрели все, но они ничего не сказали ему о том, как вести себя в случае, если он будет обнаружен.
Ведерникова охватил озноб, но он быстро подавил чувство страха. «Скажу, что еду от дяди Порфирия. Почему ночью? Тороплюсь в Каргасок к пароходу». Ему показалось это очень убедительным и он окончательно успокоился.
Огоньки приближались с каждой минутой. Они стали большими, и цвет их был уже не красный, а оранжево-желтый. Чуть не за версту до Белого яра Ведерников услышал переливы гармошки и слаженные девичьи голоса. Он не мог разобрать слов песни, но печальная мелодия, которую доносило до него эхо, схватила его за сердце. «Вот так где-нибудь погибнешь в этой темноте, не дожив своего века, не сделав положенного тебе, никем не любимый, никем не обласканный». А мелодия песни становилась все слышнее и отчетливее, и сердце щемило все сильнее и сильнее. «Пойте, пока поется. Скоро ваши песни кончатся», — подумал Ведерников, стараясь возбудить в себе ненависть к коммунарам и этим подавить чувство одиночества и тоски. Чтобы не выдать себя неосторожным стуком весла, он поднял его, решив проплыть мимо коммуны на самостоке. Вероятно, он плыл очень близко к берегу, так как в зареве костров рассмотрел силуэты гармониста и девушек, продолжавших своей песней будоражить его душу.
На рассвете Ведерников приплыл в Югино. Протокой, как ему велел Исаев, он спустился верст на пять ниже Югина, потом повернул обласок обратно. Когда он приблизился к деревне, остяки уже поднялись, и кое-кто из них хлопотал на берегу, возле своих лодок. Его заметили сразу же, стали поджидать.
Порфирий наказал остановиться у остяка Мишки. Мишка был его тайным доверенным и за небольшую плату умело подбивал остяков продавать пушнину только ему, Исаеву.
За две бессонные ночи Ведерников измучился, на руках у него всплыли кровавые волдыри. Он дал остякам бутылку водки, якобы захваченную из города, а сам залез на сеновал, под крышу амбара, лег на почерневшее, прошлогоднее сено и сейчас же уснул.
Проснулся он от крика и ругани. Подвыпившие остяки, обычно пьяневшие после первой же рюмки, лупили Мишку. Не поднимая головы, Ведерников прислушался к возгласам пьяных. Остяки вспоминали Порфирия, корили его за какой-то прошлогодний обсчет, грозили Мишке, что они поедут в коммуну. «Нет, Игнатьич, остяки ни в чем не окажут тебе поддержки, а вот нож в спину при случае всадят», — мысленно обращаясь к Исаеву, думал Ведерников.
Остяки пошумели еще немного и разошлись. Ведерников снова уснул. В полдень он поднялся, поел у Мишки в избе жареной рыбы и, делая вид, что торопится к дядюшке, отправился в путь.
Приближаясь к коммуне, Ведерников почувствовал сильное волнение. «Что же это с тобой делается, Григорий? Так ты выдашь себя с первой же минуты. Куда девалась твоя отвага, удивлявшая на фронте товарищей?» — рассуждал он сам с собой. Но уверенности в душе не появлялось. Не было какой-то искорки, которая высекалась в минуты опасности на фронте.
Ведерников приткнулся к берегу и долго наблюдал за Белым яром. Если бы не костры, дымившиеся то там, то здесь, можно было подумать, что Белый яр покинут людьми. Но вот к реке подошла женщина. Она несла большой таз. Ведерников подумал: «Это хорошо, что женщина. С ней проще заговорить». Он оттолкнулся веслом от берега, быстро пересек Васюган.
— Здравствуйте, тетушка! — громко сказал Ведерников.
Женщина сидела на корточках спиной к нему, чистила коротким ножом свежих язей.
— Ой, кто там? — вздрогнула она и поспешно поднялась, одергивая на себе короткую кофточку.
— Один незнакомый вам человек. Прошу любить и жаловать, — забормотал Ведерников, пытаясь балагурством скрыть одолевшее его волнение.
Женщина смотрела на него большими жгуче-черными глазами. Глаза были не просто черные, а какие-то золотисто-черные, будто подсвеченные откуда-то жарким огнем. На строгом бледном лице выступил румянец. Высокая, полная грудь сильно вздымалась, хотя женщина дышала спокойно.
— Кто ты такой? — тихо спросила она.
Ведерников выпрыгнул из обласка, подтащил его за нос на песок, чувствуя, что произвел впечатление на незнакомку, ласково улыбнулся:
— Твоя судьба! Сними-ка платок-то с головы. Зачем красоту свою прячешь?
Нож выпал из ее руки, ставшей безвольной. Она послушно сняла платок.
— Боже мой! Какая ты! — Ведерников задохнулся.
Смолево-черные волнистые волосы, заплетенные в две косы, опустились на грудь. Голова чуть склонена набок… Из-под завитков просвечивали розовые уши, высокая белая как молоко шея. Женщина была совсем еще юной и при своей строгости и физической силе стройной и гибкой, как прибрежная талинка.
— Ай, ай, ай! — протянул Ведерников, продолжая с восхищением глядеть на женщину. — Тебя как зовут? Ты откуда тут появилась?
— Лукерья я. Терехина баба. А сам-то откуда взялся?
Женщина смутилась, зарделась вся и в своем смущении стала еще привлекательнее.
— А я Гришка Ведерников, племянник вашего соседа Порфирия Исаева. Еду из Томска к дяде в гости. В Каргасоке еще мне сказали: «В коммуне побывай, посмотри там красавицу Лукерью».
Женщина опустила голову, быстро набросила платок и в одно мгновение переменилась, став старше и суровее.
— Будет болтать-то! — недружелюбно сказала она.
— Истинный Христос! — Ведерников так искренне и горячо перекрестился, что Лукерья посмотрела на него с доверием. — А тебе сколько годов, Луша?
— Двадцать четвертый с Масляной недели пошел.
— Вот тебе и на! Мы с тобой ровесники. А замужем давно?
— Три года мыкаюсь.
— И дети у тебя есть?
— Да ты кто такой, чтобы обо всем меня выспрашивать? — с напускной строгостью спросила Лукерья, поднимая с песка нож.
— Я-то? Парень просто. Холостой, неженатый. Чего же мне не спросить-то? А только раз не хочешь отвечать — не говори.
Ведерников сделал вид, что он чуть-чуть обиделся.
— А тебе кого надо, парень? Ты к кому? — спохватившись, спросила Лукерья.
— Кого мне надо-то? Тебя, Луша. Тебя одну-разъединую…
Красота Лукерьи поразила Ведерникова, и, говоря это, он говорил правду. А Лукерья стояла ошарашенная. Никогда не слышала она таких слов. Да и сама-то никому и никогда их не говорила. На всем белом свете был один человек, которому она могла бы сказать такие слова, но до этого человека было далеко, как до неба.
— Сладкие твои песни, парень, — тяжело вздохнув, сказала Лукерья, — а только ни к чему они: мужняя я жена, отрезанный ломоть. Давай-ка проваливай восвояси.
Но Ведерников даже не шевельнулся. Чем больше он смотрел на Лукерью, тем больше она изумляла его. «Боже мой, какие у нее брови и совершенно алебастровый лоб, точеные ноздри, а губы, какие красивые губы!..» — проносилось у него в голове.
— Давай-ка, парень, проваливай! Мне на ужин рыбу надо почистить. Скоро коммунары с работы придут, — видя, что парень не намерен уходить, сказала Лукерья.
— А я тебе помогу! — Ведерников выхватил из ножен, висевших у него на ремешке, острый охотничий нож и с ловкостью принялся вспарывать крупных, жирных язей.
— Ты смотри-ка, как быстро он ножом орудует! — искоса поглядывая на Ведерникова, с одобрительным смешком сказала Лукерья. Что бы там ни было потом, но сейчас присутствие этого красивого, кудрявого парня, одетого в сатиновую рубашку, широкие брюки с напуском, в добротные сапоги, радовало Лукерью.
«Ах, милая ты моя, пожила бы с мое в одиночестве, побродила бы столько же по Нарымскому краю, не тому бы еще научилась», — с жалостью к самому себе подумал Ведерников и, боясь потерять дорогое время, спросил:
— А где у вас народ-то, Луша?
— Коммуна дома строит, лес под пашню корчует. А кое-кто рыбачить уехал. А тебе… забыла, как зовут-величают тебя, кого надо?
— Гриша я, Лукерья. Гришей меня зови. Спрашиваешь, кого мне надо? Никого не надо… Была бы ты. Руки вот я без привычки надсадил. Смотри, какие волдыри вздулись. Хотел дальше сегодня плыть, да сил нет, весло из пальцев вываливается. Пальцами ведь только и держу.
- Отец и сын (сборник) - Георгий Марков - О войне
- Корабли-призраки. Подвиг и трагедия арктических конвоев Второй мировой - Уильям Жеру - История / О войне
- Река убиенных - Богдан Сушинский - О войне
- Плещут холодные волны - Василь Кучер - О войне
- Река моя колыбельная... - Булат Мансуров - О войне
- Конец осиного гнезда. Это было под Ровно - Георгий Брянцев - О войне
- Конец Осиного гнезда (Рисунки В. Трубковича) - Георгий Брянцев - О войне
- В списках не значился - Борис Львович Васильев - О войне / Советская классическая проза
- Ворошенный жар - Елена Моисеевна Ржевская - Биографии и Мемуары / О войне / Публицистика
- Яростный поход. Танковый ад 1941 года - Георгий Савицкий - О войне