Жаркая луна. Десятый круг ада - Мемпо Джардинелли

Рамиро спросил себя, из чего сделана эта девочка. Он мог дать голову на отсечение, что она не плакала ни одной минуты.

— Арасели, я думаю, нам надо поговорить.

Она посмотрела ему прямо в глаза и села, поджав под себя ноги. Он следил за дорогой и не сразу заметил, что она ест его глазами. Ему даже показалось, что она вдруг стала серьезной.

— О чем?

— Ну, обо всем, что произошло. Было много событий.

— Я совсем не хочу говорить об этом. Не хочу.

— Почему же?

— Не хочу, потому что не хочу.

И включила радио, которое было настроено на бразильскую станцию, передававшую песенку Марии Креузы. Рамиро нахмурил брови, но ничего не сказал. Он вел машину в молчании, и они уже миновали центр города. Она двигалась на своем сиденье в такт песенке.

— Куда тебя отвезти?

— Куда хочешь. Сначала выедем из города.

— В Фонтану?

— Куда хочешь. — И она продолжала раскачиваться, теперь уже в такт песенке, исполняемой Хобимом.

Рамиро переехал дорожный разъезд. Мимо проносились многочисленные ресторанчики, издающие чудесный запах жарившегося мяса и говяжьих внутренностей, кафе для водителей, и вскоре они выехали на шоссе. Ночь была ясная, освещенная полной луной. Рамиро свернул на Макалье, оттуда они проедут через Порт-Тироль и через какие-нибудь полчаса приедут в Фонтану.

После того как они свернули с шоссе номер 16, Арасели попросила его остановиться. Рамиро почувствовал, что у него напряглись мускулы на шее.

— Нет, девочка, сегодня нет, э! Перестань-ка…

Он не затормозил и продолжал ехать с той же скоростью.

— Я хочу, — сказала она голосом маленькой девочки, потерявшейся среди толпы в аэропорту. — Я хочу сейчас.

Ее дыхание стало прерывистым, хриплым. Рамиро сказал себе, что это невозможно, что она ненасытна. «У нее бешенство матки, что ли, и это я в ней разбудил, не может быть, она меня всего высосет, я не хочу», — бормотал он что-то и весь вдруг задрожал от возбуждения, когда почувствовал ее руку на своей ноге.

— Только не сегодня, умоляю тебя, я очень устал, — сказал он, снимая ее руку, стараясь держать машину под контролем. — Я не сплю уже две ночи.

— Ты проспал сегодня весь день, — бросила она голосом обиженной девочки, будто у нее сломали любимую куклу.

— Все равно я устал. Арасели, пожалуйста, пойми.

И они умолкли, а он продолжал вести машину, наблюдая за девочкой уголком глаза, и ему показалось, что она надула губы, как будто вот-вот заплачет. Глаза ее блестели.

— Не сердись и пойми меня, я очень устал… — сказал он.

На самом деле ему было страшно. Поведение этой девчушки совершенно непредсказуемо. Он ужаснулся, поняв вдруг, в чьих он руках: сколько будет гореть ее желание, ради которого она вытащила его из полиции? Сколько времени сможет он вести эту игру с девчонкой, которая возбуждала его до такой степени, что он терял самообладание? И сможет ли он справиться с ней.

Арасели не то застонала, не то сглотнула слюну — он не разобрал.

Она дышала взволнованно, прерывисто; потом положила руку на его пенис, который мгновенно затвердел. Рамиро был в ужасе. Он тоже был разгорячен, как та луна, которая опять сверкала, отражаясь на дороге. Он снова хотел сбросить ее руку, но Арасели кинулась на него и начала целовать в шею, стонать ему в ухо, слюнявя его, этакий новый Катон, произносящий свое «Carthaginem esse delendam»[10], но Карфагеном был он, Рамиро, и он не мог остановить ее, а так он, черт побери, и впрямь будет разрушен. Он остановился на обочине, потому что «фиатик» начал выводить зигзаги и Рамиро был уже не в состоянии следить за рулем.

Пока он старался вырваться из объятий Арасели, она протянула руку, потушила фары и повернула ключ, чтобы выключить мотор. Потом она начала посапывать, как кошка в брачный период, приговаривая:

— Возьми меня, возьми меня, любимый. — Она рванула в неистовстве застежку на его брюках и схватила его пенис одной рукой, в то время как другой поднимала себе юбку. И Рамиро снова увидел в нежном свете луны, который проникал в машину, ее матовые ноги, покрытые блестящим пушком, и маленькие белые трусики, из которых выбивались волосики. И он понял тогда, что сопротивляться выше его сил, что он превратился в марионетку. Он грязно выругался, когда она в возбуждении укусила его за плоть, схватил ее за волосы и, приподняв на высоту своего лица, начал целовать, чувствуя ярость и неистовство, понимая, что снова стал зверем; он прилег на сиденье, резко подвинул девчонку, которая сидела на нем верхом, сдергивая одним рывком с нее трусы. Он проник в нее грубо, как насильник, а она дико закричала и сразу стала плакать, как звереныш, от наслаждения и похоти. Они неуклюже обнимались, с силой толкая друг друга, чтобы разжечься сильнее, и машина качалась вместе с ними. И так они продолжали неистово, пока не достигли бешеного, почти животного оргазма.

И «Фиат-600» перестал качаться.

XXII

Шумно прошел грузовик с прицепом, нагруженный стволами кебрачо, и земля будто задрожала. Рамиро почувствовал, что в это мгновение он проснулся. Арасели лежала на нем, и ее губы касались его шеи, но уже не целовали ее. Ее густые волосы пахли лимонным шампунем. Они оба вспотели, он видел ее трусики, болтавшиеся на одной ноге. Видно, они порвались. Они долго лежали так, потом Рамиро стал вглядываться в ночь, раскинувшуюся за стеклом машины. Его дыхание становилось все спокойнее, но он чувствовал себя еще более погано, чем днем.

Хотелось курить. Он попытался отодвинуть от себя девочку, чтобы поискать сигареты, лежавшие в пепельнице машины. Но как только он пошевелился, она нервно прижалась к нему, приговаривая «нет, нет», и опять начала лизать ему шею и мерно, чувственно раскачивать бедрами. Рамиро нахмурился и спросил себя, что ей еще нужно. Он не хотел продолжать. Он просто не мог больше. Или хотел и мог, но не решался. Это был страх. Обыкновенный страх, прикрытый игрою слов.

Только для того чтобы остановить ее, он сказал ей то, что так хотел и боялся сказать:

— Арасели, ты думаешь, это я убил твоего папу, а?

— Я не хочу об этом говорить, — прошептала она чуть слышно своим детским голоском. — Я хочу еще, я вся горю… Еще, еще. — И она продолжала ритмично покачивать бедрами из стороны в сторону. Это сопровождалось припадками дрожи, приступами спазм. Как озноб. Рамиро был изнурен и не понимал, что еще он может делать. Совсем опустошенный, он чувствовал, однако, что член его опять поднимается, отвечая на движения этой пылкой, огненной девочки.

— Нам нужно поговорить, — сказал он жалобно.

— Дерьмо! — подскочила она, приподнимая верхнюю часть тела, но не разжимая ног. Она начала бить его кулаками в грудь, одновременно извиваясь и подпрыгивая на нем. — Я хочу еще, еще!

Рамиро схватил ее за кисти рук и отодвинул от себя. Он откинул ее с силой на другое сиденье и прижал к дверце. Но она ухватилась одной рукой за спинку сиденья, а другой за внешнее зеркало и снова выпрямилась. Он заметил вдруг, что глаза ее вылезли из орбит, а изо рта течет струйка крови. В молчании, тяжело дыша, они боролись, пока наконец она, оказавшись сильнее, чем он думал, не бросилась на него, сорвала с него рубаху, схватила губами его сосок и сильно прикусила. Он почувствовал острую боль и впал в бешенство. Рамиро свирепо стукнул ее кулаком по затылку, так что она отпустила его. И вот тогда он схватил ее за горло и начал душить.

Он сдавливал горло изо всех сил и в то же время понимал, что он сошел с ума, что его прижали к стенке, он сошел с ума, сошел с ума, его жизнь кончена, он убийца. И он сдавил еще сильнее от ненависти к ней, потому что не мог уступать каждый раз, когда ей хотелось этого… и, он знал, так будет всю жизнь, ему было страшно, он был в панике, и все потеряло смысл в эту минуту. И пока он думал об этом и продолжал сжимать горло Арасели, он разрыдался.

И он увидел луну или ее отражение, которое вновь заиграло на коже Арасели, та в отчаянии открыла глаза и сдавила руками его кисти, царапая его, впиваясь в него ногтями до крови, но это не помешало ему продолжать свое дело. Он все давил и давил, ее лицо уже посинело, у нее начались конвульсии, из груди вырывались глухие гортанные звуки, они были все глуше, как будто шли из самого нутра, и вдруг стихли.

Она больше не сопротивлялась.

Но Рамиро, с прерывающимся дыханием, плачущий, разъяренный собственной жестокостью, не мог разжать пальцы и душил, душил.

Он не знал, сколько времени провел он так, ни на секунду не ослабляя хватку уже после того, как Арасели совсем обмякла, с переломанными шейными позвонками, свернутыми на сторону, как гвоздика на сломанном стебельке. Долго еще, весь потный, измученный жарой, всхлипывая почти беззвучно, он тупо наблюдал за движением луны. Луна целиком осветила тело Арасели, ее посиневшее лицо. Наконец-то созрела полная луна, жаркая декабрьская луна, огненная, кипящая луна Чако.