Свадьбы - Владислав Бахревский

— Приказывай, хан! Приказывай, наш старший брат! Мы будем с тобой, пока сможем держать в руках наши сабли!

Так воскликнул Саадат, и хан Инайет Гирей обнял калгу и нуреддина. И они стояли так: руки хана на плечах братьев, а руки братьев, сплетясь, на груди хана.

День и ночь

Глава первая

Хохот как вопль. Пронзающий, как поросячий визг. На замок от такого не спрячешься. Да хохот ли это? Уж больно громко, бесстыдно — во все безлюдье голой улицы, во все бесцветье ослепших от полуденного солнца красок.

Истамбул…

Ни злобы, ни сострадания. Ори не ори — не услышат. Некому!

— О-о-о-ооо-ха-ха-ха-хиииии!

И молчок. И пузырями — икота.

— Ик! Ик! Ик!

Как удары маятника.

Бостанджи[17] вытягивают из дома человека. Вытянули. Их пятеро, блюстителей порядка. Из-за круглых плеч, жирных, будто коленки евнухов, — умершее лицо и ослепительно черные глаза, как те звезды, которые прилетают к земле, чтобы сгореть.

Вытянули со двора. Тесно прижались к воротам. Свистнуло шепелявое железо: молоток обрушился на шляпку гвоздя.

— О! О! О! Ооооо…

Бостанджи поглядели на свою работу со стороны, остались довольны и покинули человека. Они уходили молча, лениво, перебрасываясь скучными словами.

Оставленный в одиночестве человек, воя, припал щекой к воротам, окаменел, — одна шея вживе: набухнет — опадет, набухнет — опадет, будто зоб у лягушки. Человека прибили к воротам за ухо.

Бостанджи ни разу не оглянулись. Теперь на улице осталось двое: тот, кто смотрел, и тот, кто выл.

Тот, кто смотрел, подошел к воющему. Ему пришлось тоже прислониться щекою к воротам, потому что он хотел видеть глаза. Спросил:

— В чем твоя вина?

Воющий перестал выть и ответил:

— Я выпекал хлебы меньшего веса, но продавал по обычной цене.

— Тогда ты заслужил Это.

Торговец хлебом закрыл глаза. Он уморился стоять в позе распластанной на камне ящерицы, но сменить позу — пошевелиться, а ухо — на гвозде.

Тот, кто смотрел, потерял к тому, кто был виновен, интерес и ушел. Теперь торговец хлебом остался в совершенном одиночестве. Одурманенные полуденным зноем дома умерли: ни шороха.

Торговец хлебом опять было завыл, но быстро сник. Заскулил, как маленькая, побитая пинками хозяина, собачка.

«Во времена Янко-Бен-Мадъяна, в век короля Везандуна и в век Кустаитина[18] Истамбул был человеческим морем. Мастера стекались в него со всех семи климатов и строили свои великие талисманы от бедствий небесных и земных».

Так написано в древних книгах.

Так было.

На Тавук-базаре со времен императора Кустантина стояла мраморная колонна. На той колонне бронзовое изваяние скворца. Раз в год тот скворец издавал крик, и тогда со всего Истамбула к скворцу летели птицы, и каждая несла по три сливы: одну в клюве, две в лапах. Припошение доставалось людям, и люди славили древних мастеров, чьи творения были талисманами.

Но люди пришли и ушли, и многие талисманы исчезли с лица земли.

Колонна на Тавук-базаре пала от землетрясения. В день, когда родился пророк Магомет, земля стала зыбкой, как море, а море разверзлось до самого дна. В тот день пали истуканы, и многие язычники разуверились в своих богах.

Нет боле чудесного скворца в Истамбуле. Птицы не дарят людям слив, но человеческое море не иссякло. Кан шумел Тавук-базар, так и шумит.

Тот, кто покинул прибитого к воротам за ухо, пришел к лавке, где выделывались кожи.

Заглянул в нее с черного хода, поднял с земли твердый комочек земли и ловко бросил в самого дюжего верзилу. Грудь и плечи верзилы были шириною с мечеть — зато ни головы, ни живота. Живот, как у волка после голодной зимы, а голова хоть и была, да какая-то очень уж неприметная, будто горошина на арбузе. Она бы и вовсе была неприметна, когда б не пронзительно черные глаза-букашки.

Комочек слипшейся земли щелкнул верзилу по лбу и рассыпался. Глаза-букашки прыгнули вверх, в стороны и остановились на кидальщике. Они тотчас начали попеременно исчезать и появляться вновь, а это означало, что владетель их, калфа[19] Махмед, подмигивает.

Через минуту-другую друзья нырнули в базарную толпу. Радостный Мехмед, улизнувший с работы, таращил глаза-букашки и кричал во все горло, потому что на базаре каждый кричал во все горло:

— Ай, молодец! Пришел! Я думал, ты совсем забыл меня… Деньги есть? Нет? Ай, не беда! У меня есть.

Остановился. Полез губами в ухо тому, у кого не было денег.

— Мы сегодня славно выпьем! Да продлит аллах дни нашего великопьющего султана!

— А что ты скажешь своему мастеру?

— Я? — Мехмед задрал голову к небу. — Я скажу, что пошел по нужде и увидел, как в лавку лезет вор. Вот я за ним и погнался.

0ни засмеялись и, чтобы не терять время попусту, направились к ближайшей бывшей кофейне, где теперь торговали вином, ибо султан под страхом смерти запретил пить кофе и курить табак.

Друзья пробились через толпу, и тут, на человеческом мелководье, товарищ Мехмеда замедлил шаги и наконец совсем остановился.

— Ты что? — удивился Мехмед. — Пошли скорей.

— Подожди!

Тот, кто сказал «подожди», стоял перед пожилым торговцем в чистом, но сплошь залатанном халате. Старик сидел па пятках, а перед ним на аккуратной тряпочке лежал товар: в левом углу — кучка репы, в правом — стершаяся, потерянная лошадью подковка и два больших ржавых гвоздя.

— Что ты хочешь за свой товар? — спросил тот, кто смотрел.

— Кусок лепешки, который я мог бы разломить надвое: для меня и моей жены.

— Ты что же, из купцов?

— Нет, я реайя. У меня есть клочок земли.

— Почему же ты не возделываешь землю, коли тебе назначено судьбой быть на земле?

— Я возделываю землю, господин. Но с меня взяли авариз, подать, которую обязан платить каждый мусульманин, имеющий дом. А я дом имею. И я отдал положенные 300 белячков. А потом я заплатил подушную подать. И отдал еще 240 белячков. У меня было двадцать баранов, и за них сборщики податей взяли с меня 600 белячков. Они брали по 30 белячков с бараньей головы, тогда как испокон века за баранью голову брали по одному белячку. Чтобы выплатить подати, я продал все, что имел, и баранов тоже. Я ни гроша не должен султану, да будет его блистательное имя благословенно! — но теперь я умираю с голоду.

Тот, кто спрашивал, повернулся к калфе Мехмеду.

— Дай мне все деньги, какие есть у тебя.

У Мехмеда глаза-букашки так далеко забрались вверх, что дальше пути им не было, и тогда они побежали по сторонам.

— Не жалей!

Мехмед сунул руку за пазуху, достал пиастр. Повертел его, но тот, кто прикрикнул на Мехмеда, выхватил монету и бросил старику.

— Я покупаю подкову.

— Зачем она тебе? — заговорил Мехмед, бросаясь в пыль и норовя ухватить монету.

Тот, кто купил подкову, носком чарыка подтолкнул монету старику, нагнулся, взял подкову и пошел прочь.

Мехмед помчался следом.

— Уж не думаешь ли ты, что нам дадут вино за эту дырявую подкову? Или ты, быть может, разбогател?

— Мехмед! Пошевели мозгами! Неужто в Истамбуле нельзя достать глотка вина, за которое не надо платить монетой?

— В Истамбуле надо платить за каждый чох, чтоб нашего султана чума взяла!

Мехмед сказал это в сердцах, громко, и люди, стоявшие поблизости, бросились врассыпную.

— Ты с ума сошел. Сейчас чауши нагрянут.

Тот, кто хотел купить вина без денег, потащил Мехмеда прочь с базара.

Они ныряли в улочки, петляли и наконец остановились: никто за ними не гнался. Вышли к морю. Сели в тени большого камня и стали глядеть на волны.

— Не скоро у нас с тобой будет побрякивать в кошельке, — сказал Мехмед. — Тебе, брат, еще учиться и учиться. Ты ведь еще в низшей степени харидж, а потом будешь в степени…

— Дахыль, сахн, потом защищу диплом и буду даниш-меидом.

— А я стану лучшим кожевником Истамбула! У меня будет лавка, много учеников и подмастерьев. В огромном подвале моего огромного дома я поставлю бочку, в которую можно будет загнать десять быков, но я загоню в нее вино, чтобы выпускать его на волю всякий раз, когда будет охота.

Мехмед разгорячился, вскочил на ноги — и тут его глаза-букашки уставились в одну точку.

— Придумал! Я знаю, где сегодня будет много плова, жареного мяса и вина. Бежим!

И они снова кинулись в лабиринт улочек, и Мехмед, заливаясь от смеха, на ходу рассказывал о том человеке, в доме которого нынче большое пиршество.

На Гёмюрджинского наиба пришла жалоба. По этой жалобе судьи назначили наибу смертную казнь. Бостанджи- паша поехал совершить экзекуцию, но оказалось, что наиб уже смещен со своего места. Н тогда…

— Что бы ты тогда сделал на месте бостанджи-паши? — хитро спросил Мехмед. — Не знаешь? А наш бостанджи-паша не растерялся. За провинности старого наиба он казнил нового наиба, а все его денежки и прочие богатства забрал себе.