Буран - Александр Исетский

Ночь в новом необжитом чуме без привычного костра ненцы провели без сна, в тревожной дреме, в тяжелых горестных думах.

Утром пришел какой-то человек и, как хозяин, вошел в чум, не приветствуя Сяско. Острым пронзительным взглядом он молча осмотрел чум, перетрогал мешки, уложенные по бокам чума, прошел к синикую[17] и скинул шкуру, под которой лежали семейные сядаи[18].

Сяско рассердился и хотел уже было прикрикнуть и выгнать из чума нахального гостя, но тот неожиданно сам закричал по-ненецки на Сяско:

— А где у тебя чайный котел? Почему взяли мало вяленой рыбы? Почему не ставишь в синикуй икону Миколы и не стелишь шкуру белого медведя? — Придирался ко всякому мелочному непорядку, словно век жил в тундре.

Сяско опешил и растерялся от чистого ненецкого говора и хозяйственной строгости гостя, от его знания ненецкой жизни и всех ее порядков. Сяско потерял голос и только робко пролепетал, что котел расколола его инька.

Строгий человек велел показать ему привезенные меха, оленьи шкуры и весь поделочный материал. Одну шкурку черно-бурой лисицы он взял.

— За нее тебе дадут новый котел, будут привозить хворост, мох и воду.

Ненец не понял, как это можно за хворост и воду, которые в тундре ничего не стоят, брать у него дорогою шкуру, но человек, выйдя из чума, снова закричал на Сяско, чтоб он установил нарты по бокам чума, вывесил рыболовные снасти и принадлежности охоты.

— Когда будут приходить к твоему чуму русские люди, встречай их, как гостей. Они хотят видеть, как ты живешь, и как работаешь. Сам ты и твой сын делайте костяные ножи и рыболовную снасть. Жена и дочь пусть шьют гуси[19] и нарядные дорогие ягушки[20]. Вас привезли сюда не спать, а работать! Слушайтесь этого человека, его зовут Кондрат, — начальник указал на пришедшего с ним выставочного служителя и ушел.

Кондрат пытался объяснить ненцам, что приходивший господин большой начальник — заведующий отделом всех северных инородцев на выставке, но по незнанию языка это ему удалось плохо.

Сяско сел на нарту и отдался тоскливому раздумью. В ушедшем человеке он почувствовал своего нового хозяина. И здесь, с привезенным им богатством, Сяско все такой же бедняк, как и в тундре. Чум, все добро и олени — чужие, этого начальника, и сам Сяско его работник.

Днем к чуму привезли хворост, котел и мох для оленей. Кондрат принес ситцевые рубахи и кресты на веревочках, знаками показав, что рубахи и кресты надо одеть сейчас же. На столбик у кромки песчаной дорожки он прибил широкую исписанную дощечку. На ней было четким красным шрифтом написано:

«Самоеды. Дикий народ, кочующий на Ямале. Охотно вступают в православную веру, но по дикости своей хранят в чумах и своих идолов. Довольны порядками, установленными русскими на Севере, и любят русского царя. На выставку приехала богатая семья Сяско Сэротэтто. В тундре у него свыше 2000 оленей».

Мач и Недо побежали посмотреть на прибитую дощечку. Слезящимися трахомными глазками дети смотрели на красные строчки. Мач, ковырнув ногтем краску, сказал знающим тоном своей сестренке:

— Кровь!

Дети вернулись к чуму надевать впервые в жизни дешевенькие ситцевые рубахи, посланные новым хозяином. Одеть рубахи было любопытно и ново, и дети смеялись и радовались.

Сторож Кондрат с трудом по складам прочел надпись на дощечке и, тяжело вздохнув, посмотрел на чудных «инородцев»:

— Какого только народу нет в нашей матушке-Расее. А вот только как же это — написано тут, что самоеды эти православные, а икону да кресты заведующий здесь им дал? Обзабылись, что ли, из дома взять?

Никто не рассеял недоумения старика Кондрата, так же как и никто не прочел Сяско надпись на дощечке о том, что он богат и любит русского царя.

Тысячеголосым многоязычным людским говором, криком и ревом животных и птиц просыпалась каждое утро огромная территория выставки. Разноплеменные народы, привезенные со всех концов империи, разодетые, как и семья Сяско, в лучшие национальные одежды, воспроизводили перед толпами зрителей свою жизнь, свой труд, пели песни и играли на своих национальных музыкальных инструментах. То это были угрюмые, суровые северяне, с их серыми глазами и тягучим говором, приглушенным, как шум таежных лесов, то звонкоголосые смуглолицые южане с черными блестящими глазами, в легких цветных тканях. Перед посетителями выставки открывалась поражающая причудливостью красок и звуков грандиозная экзотическая картина. Народы необозримой державы, собранные на клочке московской земли, являли собой многоликую и многоязыкую и, как казалось, веселую и праздничную великодержавную Русь.

Однако так это казалось только зрителям.

Для Сяско и его семьи дни на выставке текли тоскливо и безрадостно. Ненцам не надо было, как в тундре, кочевать, пасти оленей, добывать зверя и рыбу, собирать топливо. Сами собой отпали десятки мелочных повседневных забот. Суровый, тяжелый, но привычный труд был потерян. Осталась ненавистная работа на нового хозяина.

Пайга и Недо сидели за шитьем малиц, ягушек и кисов, кропотливо набирая чудесные узоры из неплюя и цветных лоскутьев. Они не знали, для кого шьют эти красивые одежды, как не знал и Сяско, для кого он выделывает из моржовой кости новый нож.

Ночи в тундре располагали к отдыху, дни приносили привычные заботы. Здесь дни и ночи были непрерываемой горькой думой и унижением.

Северные животные, исхудавшие в дороге, не поправлялись в тесном, как клетка, загоне. Сухие мхи, блеклые травы, мутная теплая вода не привлекали животных. Едва притронувшись к ним, они понуро отходили прочь. Мускулы, лишенные привычных движений, слабели, олени становились вялыми и редко вставали с лежки, даже при приближении чужих людей. Они теряли живой блеск глаз и свежесть шерсти. Животные скучали о мягких влажных мхах, о холодной воде северных рек и озер, о просторах и ветрах ямальской тундры.

Целыми днями Сяско не слышал обычного в тундре хорканья животных. В бессонные ночи он испуганно выскакивал из чума к загону и тревожным пристальным взглядом смотрел на неподвижных животных — не пропали ли?

Для развлечения зрителей Мач иногда стрелял в мету из лука. За поразительную меткость ему из публики бросали мелкие монеты, пряники и дешевые сласти.

Кондрат подводил посетителей к чуму и показывал его внутреннее убранство. Из рук Пайги и Недо он брал их шитье, и зрители удивлялись красоте и чистоте работы, ниткам из сухожилий и иглам из кости и рыбьих ребер. Разодетые барыни с брезгливостью смотрели на северян и боялись прикоснуться руками или платьями к чему-либо в чуме. Барчуки, высовывая языки, дразнили Мача и Недо, дергали их за косички.

Особенно развязные и нахальные посетители лезли в чум, заглядывали в котлы над костром, пытались поднять шкуру, под которой лежали семейные божки. Тогда Сяско, забыв о наказе хозяина, выкрикивал единственные русские слова, которым его научили русские купцы, приезжавшие в тундру. Это были слова изощренной похабной брани. Чаще всего, наглый, нахальный посетитель злобно отвечал Сяско теми же бесстыдными ругательствами и с угрозами уходил из чума. Сяско возвращался в чум, садился к костру и долго плевался.

Изредка Кондрат упрашивал Сяско спеть. Кондрат видел мучительную жизнь семьи Сяско, сочувствовал ему и заставлял его петь, не столько выполняя приказание «хозяина», сколько желая облегчить горестную долю «инородца». По себе он знал, что скрашивает как-то песня людское горе, словно беседа с добрым задушевным другом.

И Сяско пел тем охотнее, чем печальнее, безотраднее были его думы. В песне он жаловался своим далеким сородичам, как тягостно ему жить, как беспросветно и тоскливо текут его дни. Он пел о том, о чем думал.

Добрый плибем-бэрти[21] дал ненцам много пешек.Тын сармик[22] — священный зверь — щадит стада и не берет много олешек.Пешки резвятся, а ненцы радуются.Только нечему радоваться Сяско.Высоко в небе поют жаворонки.А перед нартами перелетают красногрудые снегири.Гудит в тундре комариный месяц.Хасово бьют жирную птицу и сыто едят.Сыты и олени.Придет осетровый месяц — хасово запасут себе рыбы.Набьют в море нерпы и зайцев, натопят жиру.А Сяско разгневал сильного, светлого Нума —Сидит без своей работы, и ждет его голодная зима.Идет жизнь Сяско, как Большой темный месяц.Сяско плохо жить, устал он жить в городе царя.Над тундрой сияет нескончаемый день,А здесь по ночам хитрые русские зажигают сполохи,Пускают в небо огненных змей и звезды.Они взлетают в небо и грохают, как кремневое ружье великого Ваули.Пусть добрый Нум скорее возьмет меня обратно в родную тундру.Я принесу ему в жертву самого крепкого оленя из своего небольшого стада.

Иногда пела Пайга. Она скучала о холоде тундры: