Буран - Александр Исетский

В размашистом быстром беге несутся по снеговой тундре красавцы олени. Несется за оленями горестная песня...

Обдорский урядник вырвал из рук ненца пакет и убежал в дом, крикнув с порога, чтоб он не трогался со двора.

Поспешно сорвав бляху сургучной печати и отбросив припечатанное ею ястребиное перо, урядник вытащил из пакета предписание канцелярии наместника края в Тобольске. Голубая гербовая бумага гласила:

«С Высочайшего утверждения Министр государственных имуществ ПРИКАЗАЛ: незамедлительно доставить в город Москву на Всероссийскую этнографическую выставку одну самоедскую семью со всем ее хозяйством: жилищем, оленями, собаками и природной обстановкой. Самоеды должны быть одеты в лучшие национальные одежды, иметь запас пищи на 2—3 месяца, пушнину, ими добываемую, чтобы шить из нее северные одежды по заказам господ посетителей выставки и иностранных гостей.

Самоедам обещать — снятие ясака со старшины рода и с семьи, отправляемой на выставку.

Чины полиции, точно и неукоснительно выполнившие настоящий приказ, будут представлены к награде».

Давно уже шел «варнай-иры» — вороний месяц[3], когда оставляют ненцы стоянки зимних кочевий в урманах и уходят со своими стадами оленей за тысячи верст на Север, за Обскую губу, на Ямал.

Еще в конце прошлой недели пересекли губу и ушли за Щучью реку последние оленьи стада и упряжки рода Натю Сэротэтто. Ненцы перекочевывали по ягельным пастбищам в глубь полуострова. Надо было торопиться догнать их, и урядник заставлял бедняка ненца безудержно гнать оленей, сокращая стоянки для отдыха и кормежки измученных животных.

Четверка оленей была у ненца всем его стадом. Он не мог с нею кочевать по тысячеверстным просторам ямальской тундры за многооленными сородичами. Для бедняка его четверка оленей была, как костыль для хромого нищего. Ненец проклинал урядника, проклинал свою беду. Но голубая гербовая бумага манила обдорского полицейского царской наградой, и ему не было дела до горя ненца. На вторые сутки урядник догнал стада рода Сэротэтто. Иньки[4] и пастухи Натю были испуганы внезапным появлением царского человека. Они чувствовали беду. Старик Сэротэтто терялся в догадках.

— Здравствуй, Натю! Как здоровы твои олени? Здоров ли ты сам? — приветствовал приехавший старшину рода.

— Здравствуй и ты. Мои олени рады хорошему ягелю. Здоров и я, — обычно ответил на обычное приветствие Натю и так же привычно осведомился: — Зачем приехал в Ямальскую тундру?

Урядник уклонился от немедленного ответа.

Сидя на почетном месте в чуме старшины рода, он с самодовольством наблюдал, как испуганные иньки Натю метались от нарт к чуму, таская для него угощения. И только плотно закусив и изрядно выпив, он объявил Натю о царской бумаге.

Старик не понимал, что такое выставка. Он понял только, что это небывалой ясак, новый неслыханный в тундре побор живыми людьми и оленями. Ошеломленный, он растерянно сел на шкуру у костра.

Никто из его рода никогда не уезжал из тундры. Ненцы слыхали от купцов о богатых русских городах, о громадных каменных чумах и о чудесной железной дороге за Каменным Поясом. Они готовы были часами слушать рассказы о далеких странах, об удивительных машинах, но никогда не завидовали неведомой им чужой жизни, никогда не стремились к хваленым городам.

Урядник прервал горестное оцепенение Сэротэтто:

— Натю! Ты лучший старшина на Ямале, потому я и приехал к тебе. Тебе надо не горевать, а радоваться, что великий русский царь увидит в своем городе человека твоего рода. Ты не понимаешь своей выгоды!

Похвала урядника понравилась Натю Сэротэтто. Он перевел взгляд своих блеклых глаз от углей костра на лицо урядника. У того кончики закрученных рыжих усов поднялись в улыбке над багровыми яблоками щек, а глаза в отсвете костра пронзительно сверкали.

«Как рысь», — подумал Натю и забыл урядникову похвалу.

Рыжие усы зашевелились, и вкрадчиво-миролюбивый голос урядника вновь дошел до слуха старшины:

— Тобольский князь уважает тебя. Он тамгу[5] свою на бумагу клал. Я бы мог к другому старшине поехать, и никто бы не подумал отказаться от приглашения государя. Когда человек твой вернется из Москвы, род твой прославится на весь Ямал. Говорить будут и петь будут, что гостил самоед из рода Натю Сэротэтто у самого русского великого царя в его большом богатом каменном городе. Почет тебе будет от всех старшин. Подумай, кого посылать, и к утру снаряди все, как сказано в бумаге.

Урядник был уверен в неотразимости своих хитрых уговоров, в силе лести. Ему не выгодно было затевать ссору с насторожившимся старшиной здесь в далекой тундре. И потому урядник всячески нахваливал старшину и вкрадчиво улыбался.

Но Натю Сэротэтто разгадал лживую лесть урядника. За вкрадчивыми уговорами он чувствовал обман.

Много раз он и его сородичи были жестоко обмануты купцами и миссионерами, рыскавшими по тундре. Натю ухватился за слова, что урядник мог бы поехать к другим старшинам с царской бумагой. И хотя Натю не хотелось ссориться с урядником, он миролюбиво стал упрашивать его:

— Я положил царю ясак за весь мой род. Я почитаю великого русского царя и тебя, как большого его человека в Ямальской тундре. Но род мой невелик. Сам я стар, не могу поехать к русскому царю. Богатых людей в моем роду мало, а бедного нехорошо посылать. Лучше взять тебе людей из другого рода. У Тяку Хороля род больше и богаче. Ему не так трудно отпустить одного ненача[6]. А то старшины на меня сердиться будут. Скажут: род Натю мал, почему не от нас послали хасово[7] в гости к русскому царю? Возьми людей из большого рода — царю будет больше почета. А я прикажу моим хасово, и они принесут тебе в подарок по лучшей песцовой шкурке и увезут тебя к Хоролю на самых быстрых оленях.

Соблазн был велик.

«Тундра безглаза и молчалива — никто не узнает о богатых подарках. Взять меха и догнать у Яррото самоедов другого рода», — урядник даже привстал от заманчиво блеснувшей мысли. Но, вспомнив, что у него нет лишнего времени, и поняв, что дорогие подарки ускользают от него, с озлоблением плюнул на тлеющие угли костра.

Легкий пепел вскинулся и осыпался на Натю оскорблением его чуму, его огню. Старик вздрогнул.

Грубо, без льстивой улыбки, урядник теперь угрожал старшине:

— Натю, ты забыл, что самоеды присягали русскому царю, пили с золота святую воду! Я скажу князю в Тобольске, что Натю Сэротэтто стал худым самоедом, плохим старшиной!.. Зимой в Обдорске ты будешь класть царю ясак. Тобольский князь прикажет за твою неверность присяге взять с твоего рода два ясака! Если к утру ты не дашь человека — так и будет!

Испуганный старый Натю разослал своих пастухов во все концы ягельного пастбища — собрать к его чуму ненцев рода Сэротэтто. К ночи пригнала на легких нартах к чуму Натю добрая половина встревоженных сородичей.

— Хасеу[8]! — обратился к сородичам угрюмый старшина. — Хасеу! Великое горе послал на наш род светлый великий Тявуй Нум[9]! Мы разгневали его, и он отвернулся от нас, оставил беззащитными наших оленей и народ свой. Лежит в моем чуме вислоухий варнак урядник. Он наугощался у меня, напился моей водки и сказал, что приказал царь взять из тундры и привезти в его царев город чум с народом, пригнать оленей и доставить дорогие меха, чтобы иньки шили на царевых гостей наши ненецкие одежды. Обещает царь с того, кто поедет, не брать ясака и продержать в своем городе ты иры, сову иры и ненянг иры[10]. Вот, хасеу, какая большая беда догнала нас!

Надрывный протяжный стон закачался над тундрой, над тысячеголовым оленьим стадом и ненецкими чумами. Каждый думал, что горе настигло именно его, что это он разгневал чем-то великого Нума. Стон народа перешел в глухой ропот, словно вдали в море вздымались и обрушивались ледяные торосы. Ропот крепчал, и ненцы с криками надвинулись на старшину рода.

— Мы не поедем в царев город!

— Хасово! Складывать чумы! Надо гнать скорей стада на край ямальской тундры!

— К Ямал-хе! К нашей великой святыне...

— Мы положили царю ясак...

— Великий Ваули[11], научи нас уйти от беды!

— О-ой!

— Беда догонит нас по следам наших стад!

— Натю! Натю, почему ты, мудрый и старейший, не упросил этого царского человека не делать горя нашему роду?

— У злого злое сердце...

— О-ой!

— Никто не хочет оставлять своего рода. Натю, ты слышишь? Никто!

— Пусть едет обратно варнак урядник по следам своим в Салехард[12]!

— Ваули!.. О-ой!

Сэротэтто молчал. Надо было дать народу выкричать свою ненависть, вылить в просторы тундры вековую, но бессильную озлобленность сородичей, дать им время свыкнуться с неизбежностью горя.