Гагаи том 2 - Александр Кузьмич Чепижный

усилиями и вытащим.

— Значит, припугнуть? А на каком основании? — уже строже, официальнее заговорил судья. — Для вас, Сергей Тимофеевич, вижу, как будто бы и законы не писаны.

Сергей Тимофеевич вспомнил разговор с таксистом Петром. Речь шла о необходимости строго руководствоваться законами. Но тогда это были безотносительные рассуждения, а сейчас дело касалось и его лично, и товарища по работе. Тут-то сразу и обнаружилась непоследовательность, стремление обойти закон, нарушить его в угоду частному случаю. И Сергей Тимофеевич сказал:

— Законы я, Михаил Сафронович, уважаю. Однако помимо писаных, считаю, есть и другие — неписаные: доброты, порядочности, взаимовыручки... В наших рядах вдруг падает человек! Понимаете?! Как можно оставаться спокойным, равнодушным?!

Судья сочувственно посмотрел на Сергея Тимофеевича, — уж он-то повидал, в какие пропасти подчас срываются люди, — устало проговорил:

— И все же заявление Корякова мы не вправе игнорировать. Государство берет под охрану жизнь, покой, материальное и моральное благополучие своих граждан, что подтверждено Конституцией. Правда, можно передать ваше дело на рассмотрение товарищеского суда. Такой вариант, при условии, если конфликт возник на производстве, предусмотрен законом. Но для этого тоже необходимо соответствующее решение. И тут все зависит от народных заседателей.

— Та-ак, вот она наша правовая неграмотность, — закивал Сергей Тимофеевич.

— Точно, — подтвердил судья. — Большинство дел возникает из-за незнания законодательства. Но это обстоятельство нисколько не оправдывает нарушивших закон. А заводчан и силой не затащишь на наш лекторий.

— Приходите вы на завод, — сказал Сергей Тимофеевич. Улыбнулся. — Не зря же говорится: если гора не идет к Магомету, то Магомет идет к горе...

24

Громадина коксовыталкивателя горбится у батареи фантастическим чудовищем. Планирная штанга — как гигантский клюв, вдалбливающийся в каменное тело. Возникает видимость, будто это нагромождение металлоконструкций — живое, мыслящее существо, занятое своим, нужным ему делом.

На самом деле все гораздо проще: Сергей Тимофеевич Пыжов посылал штангу в планирный лючок после загрузки камеры шихтой. Это он там, в кабине, за пультом управления, оставаясь невидимым, дает жизнь стальной махине.

Над батареями вьются дымы, из стояков прорывается пламя, метет коксовая пороша, сеет фенольная изморось; где-то на ТЭЦ пронзительно свистит пар; доносится металлический лязг вагоноопрокидывателей, запросто переворачивающих колесами вверх груженные углем шестидесятитонные четырехосные пульманы, натужно гудят вентиляторы установки сухого тушения кокса, сердито ворочается бульдозер, то, затихая, на малых оборотах волочит за собой словно отполированный, зеркалом сверкающий на солнце нож, то упирается им в отвалы траншеи и с ревом прет перед собой не один кубометр грунта; на строительной площадке будущей седьмой батареи роют котлован экскаваторы, к ним и от них снуют самосвалы... Знакомые картины, звуки, ощущения. Они повторяются изо дня в день уже много лет подряд в жизни Сергея Тимофеевича.

Работа... Как давно вошло в него это слово! Еще Киреевна, бывало, говорила ему, зареванному несмышленышу: «На работе мама. И тут уж плач не плач. Ну да...» Со временем он привык к тому, что мама и папа уходят на работу. Только недоумевал: каждый день работают и никак не переделают эту работу. Помнится, расшалится, а мама ему: «Как тебе не стыдно, Сережа. Папе в ночь на работу. Ему отдохнуть надо. Мы с тобой будем спать, а он поезд поведет...» И еще на всю жизнь остались в памяти сборы отца на работу. Когда располагал временем, и под потолок подбросит, и смешное что-нибудь расскажет, веселое. От калитки обернется, помашет им рукой и этак гордо, не торопясь пойдет в сторону переезда, где останавливался рабочий поезд. А если мама разбудит несколько позже, тогда он торопится, ворчит, и не машет от калитки, и вовсе не важничает, а бежит сломя голову. И тогда он, Сережа, думал: «Во какая она, работа, даже с мамой может поссорить».

За столом иногда начинался разговор о папиной, о маминой работе. О том, сколько заработают, какие предстоит сделать покупки на эти деньги. И он уже тогда начал понимать, что работа — это и хлеб, и новое пальтишко, и велосипед...

Сплыли годы, и его позвала работа, и он пошел на зов деповского гудка. Тогда, подростком, еще не сознавая в полной мере своей значимости, все же ощутил причастность к чему-то непостижимо огромному и важному. Гудок требовал, чтобы он, слесаренок Сережка Пыжов, поспешил к своему делу. Так появился его рабочий номер на табельной доске страны... И уже тогда в нем начало зреть убеждение: работа — главное в жизни, утверждение и продолжение самой жизни...

Сергей Тимофеевич навесил дверь, услышал голос Пташки: «Засыпана». Теперь надо посылать в лючок планир, потом ехать к следующей, последней в его смене, камере, и... все повторится завтра, послезавтра...

Да, довольно однообразны его обязанности, так же, как и у Пташки, работающего на загрузочном вагоне, у других рабочих, обслуживающих батарею. Однако он знает и то, что доблесть рабочего человека наверняка, и в способности годами выполняя одно и то же, видеть в этом большой смысл, и потому — испытывать удовлетворенность, находить настоящую радость.

А если еще и на душе хорошо!.. По себе Сергей Тимофеевич судит: дома нелады — на работе все валится из рук. На заводе что-нибудь не так, глядь, в семье дало себя знать. Тут абсолютно прямая зависимость. И уж, конечно, во всех отношениях лучше, когда этих неприятностей нет. Почему, например, — нынче так здорово работалось? Перецеловали они с Настенькой свою размолвку, вот и поет душа. Так с ним всегда бывает, когда утихают семейные бури. И вот результат: оглянуться не успел — смена кончилась. Да какая смена! Ни одной погрешности. Словно демонстрационно-показательная для тех, кто приказу подчинился, но сердцем еще не принял новую серийность. Новое ведь не сразу признают. Ему нужно заступничество, поддержка. Особенно на первых порах. Но и оно само должно доказать свое преимущество. А что может быть более доказательней практического, наглядного действия!

— Ванна подана — толкай, — хрипло проговорил динамик голосом Аньки Сбежневой.

Выдав последнюю камеру, Сергей Тимофеевич чертыхнулся.

— Чего лаешься, Тимофеевич? Все в норме, — отозвалась с другой стороны печей Анька.

— Шабашим, братцы! — вклинился голос Пташки. — От лица командования благодарю за службу!

— Паня, будь скромней — самозванцы нам не нужны, улыбнувшись, сказал в микрофон Сергей Тимофеевич. — И добавил: — Валяйте, ребятки. Моего сменщика все еще нет.

В это время под торопливыми шагами загромыхал металлический трап. «Как всегда, тютелька в тютельку, — недовольно подумал Сергей Тимофеевич о Семене Корякове. — Вот уж работничек...» Но в кабине появился озабоченный Марьенко.

— Шумков просит задержаться, — сказал он. — Сам собирался подняться к тебе, да позвонили — какое-то высокое