История влюбленного демона - Гала

Женщина ненадолго замолчала, а потом, вздохнув, опять начала свой рассказ.

— Он умел понимать животных и птиц. Наши ковбои рассказывали, что Гаут освобождал птиц, попавших в силки, и никогда не убивал змей. Ему ничего не стоило подозвать умчавшуюся в прерии лошадь или найти потерявшегося жеребенка. Гаут, смеясь, пересвистывался с песчаной совой и мог подзадорить лягушек, распевающих свои вечерние серенады. Даже одинокие койоты, знавшие, чего можно ждать от ковбоев, не убегали от него со страхом, но и не преследовали его стаей, даже если он ехал ночью один. Гаут мог повернуть в нужном направлении все стадо, стоило ему только пристально посмотреть на ведущего быка.

Жрица закрыла глаза. Чувствовалось, что она вся во власти воспоминаний. Помолчав немного и глубоко вздохнув, женщина выпрямилась на кушетке и продолжила:

— А, в общем, ничего необычного не происходило. Ну, знал парень определенные особенности растений и животных, ну, умел уважительно говорить с людьми — что тут необычного? И я относилась к нему так же, как все — с уважением и неким исследовательским интересом.

— Так было до тех пор, пока не заболел мой муж. Сначала я думала, что это — обычная простуда, и все делала так, как учила меня бабушка. К тому же я сама придумала великолепный настой, который снимал воспаление даже при лихорадке. Но ничего не помогало. Бедный Джон — так звали моего мужа — угасал. Я была в отчаянии. Он был мне мужем, другом, помощником, словом — всем. Потерять его было бы для меня страшным ударом. Я попросила Гаута остаться дома, потому что он мог помогать мне во всем. Кроме того, практически всю работу по хозяйству, которую раньше выполняли они вдвоем с Джоном, Гаут теперь делал один. Я удивлялась, как он не падает с ног от усталости. А я дни и ночи выхаживала мужа, предоставив заботу о доме и ферме моему помощнику и моей няне.

Филлис сидела на кровати, закутавшись в халат. Она забыла про сон и теперь смотрела на женщину, вся превратившись в слух. Жрица долго молчала, а потом нежная улыбка озарила ее бледное лицо.

— Я поняла, что полюбила его, той ночью, когда, лихорадочно пролистав свою книгу, услышала, как он вошел в комнату. Отчаявшись найти хоть что-нибудь, чтобы помочь Джону, я уронила голову на книгу и тихо плакала. Когда Гаут, склонившись надо мной, положил мне руку на плечо, я вздрогнула от неожиданности. Подняв голову, я увидела его глаза. Впервые так близко. В них было столько участия, понимания и любви, что я как будто прозрела в эту секунду. Как будто искра пролетела между нами, и ушло отчаяние и чувство собственного бессилия. Меня вдруг охватило ощущение неимоверного счастья… — Жрица медленно провела рукой по лбу и закрыла глаза, очевидно заново переживая те же чувства.

Она замолчала, задумавшись и, казалось, забыла о том, что происходило сейчас. И Филлис покорно ждала, боясь прервать это необычное повествование. На губах Жрицы блуждала нежная улыбка.

— Я, казалось, растворилась в его глазах, в том пламени, которое полыхало в них, — еле слышно прошептала она.

Филлис закусила губу. Ее вдруг пронзило ощущение пылких поцелуев Коннора, о прикосновениях его сильных и ласковых рук. Она судорожно вздохнула, и Жрица открыла глаза.

— Знаешь ли ты это чувство, когда кажется, что сердце останавливается потому, что любовь и нежность переполняют его? — Теперь женщина смотрела на Филлис взглядом, который, казалось, проникал в душу, не оставляя закрытым ни один ее уголок. — Когда глаза искрятся, голос становится звонким и мелодичным, а тело гибким и послушным, ощущая каждой клеточкой присутствие любимого человека? Когда, не слыша шагов, не видя, можешь точно сказать, что к тебе идет именно он, а не кто-то другой? Вижу, что знаешь, — понимающе усмехнулась Жрица.

— Так было и со мной, — продолжила она. — С этой ночи все пошло не так. Джону становилось все хуже. Я уже отчаялась ему помочь. С Гаутом мы старались не встречаться даже взглядом. Но если случайно кто-нибудь из нас касался другого, как будто молния пронзала тело. Больше всего я боялась, что необычное чувство, которое я испытывала к этому странному парню, превратится в банальный роман между хозяйкой и работником. Такие случаи с удовольствием обсуждались фермершами на ярмарке в городке. Я запрещала себе думать о нем. Но когда Гаут молча входил в комнату, где лежал Джон, я вся сжималась, и надеялась, что он не заметит этого. К счастью, этого вообще не замечал никто. И только моя няня поняла все. Как-то раз, когда Гаут вышел из комнаты, она подошла ко мне, взяла в свои ладони мое лицо и долго смотрела мне в глаза печальным и проникновенным взглядом. А потом тихо сказала: «Девочка моя…». И больше ничего. Наверное, она знала и другое…

Жрица прерывисто вздохнула.

— Вот как я поняла, что значит любить. Все, что я испытала с Джоном, было похоже на тлеющий уголек по сравнению с пытающим костром. Каждое утро, просыпаясь, я невольно улыбалась, зная, что увижу Гаута. И я ощущала, что он тоже радуется этому. Я не могла объяснить, как именно чувствую его радость, но точно знала, что это так. Мне не надо было ни его поцелуев, ни объятий. Он здесь — и мне этого было довольно, чтобы чувствовать себя счастливой. Жуткий ливень казался мне восхитительным дождиком, удушающая жара — ласкающим солнцем, а пыльный вихрь, способный унести наш небольшой домик на край земли, — ласковым ветерком. Иногда у меня возникало такое чувство, будто Гаут всегда стоит у меня за спиной, что бы я ни делала и где бы ни была. И это придавало какую-то особую ловкость моим рукам, остроту моему уму и пьянящую радость сердцу. Это было какое-то единение душ, обволакивающее тело томлением в предвкушении неземной радости. Когда я впервые подумала, что могла бы коснуться губами его губ, я потеряла сознание. Иногда при виде Гаута у меня перехватывало дыхание и пересыхало горло от заливающей меня нежности. Но я знала, что никогда не нарушу клятву, данную Джону у алтаря. Боялась я только одного: Гаут закончит свою работу и уйдет. Мысль о том, что я могу никогда больше не увидеть его, сводила меня с ума.

Мы почти не разговаривали друг с другом. Да это было и не нужно. Я знала, что Гаут чувствовал все, что испытываю я. Стоило мне неосторожно задеть ножом палец, как он появлялся, молча накладывал на ранку какую-то мазь, и уходил. А утром от пореза не оставалось и следа. Когда обессилевшего Джона надо было обтереть теплой водой или повернуть, Гаут так же молча приходил мне на помощь. Джон был рослым мужчиной, и хотя болезнь высасывала из него все соки, мне трудно было поднимать его. Гаут делал все, чтобы я могла отдохнуть. И однажды, когда Джон уже лежал без сознания, он просто отстранил меня от постели мужа и, не глядя на меня, сказал: «Иди, отдохни. Я сам посижу с ним».