Русская эмиграция в борьбе с большевизмом - Сергей Владимирович Волков

к пожизненному заключению, но обратился к президенту Игнатию Мосцицкому с просьбой о замене пятнадцатью годами каторжной тюрьмы. Президент это отклонил, но 3 мая 1928 года приговор был смягчен объявленной в Польше амнистией.

Дело Б.С. Коверды стало началом постепенного сближения редактируемой Д.В. Философовым газеты с теми, кого он недавно обвинял в реакционности. Нападки на В.И. Семенова и возглавленный им комитет прекратились.

В моей жизни это лето было трудным. Я только что испытал – в апреле 1927 года – тяжкий политический удар – разоблачение советской провокации в том якобы тайном Монархическом Объединении России, с которым был связан и которое вошло в историю под своим «конспиративным» обозначением «Трест».

Сознавая мою неопытность и неосторожность, я – после этой катастрофы, постигшей не только меня, но и созданную генералом А.П. Кутеповым боевую организацию, – стал снисходительнее к тем, кого раньше осуждал. Отношение к Философову смягчилось тем более, что я был ему признателен за заботу о Коверде. Побывав в редакции «За Свободу», я познакомился с ее сотрудниками и стал членом созданного ими русского Литературного Содружества.

Повлияло на мои отношения с редактором газеты и сделанное им мне в апреле 1928 года предостережение о возможных последствиях столкновения моего брата Юрия с несколькими членами Объединения Русской Молодежи в Польше, обвинявшими его, как председателя, в «диктаторских замашках». Этот конфликт – по словам Философова – превратился в травлю, начатую двумя молодыми людьми, оказавшимися, много лет спустя, в захваченной коммунистами Польше, советскими агентами.

Философов предвидел, что это может толкнуть Юрия на необдуманный поступок, и не ошибся – 4 мая 1928 года мой брат выстрелил в Варшаве в советского торгового представителя Лизарева, легко его ранил и был приговорен за это к десятилетнему, позже сокращенному, заключению, которое отбыл в Мокотовской тюрьме. После этого покушения на жизнь советского «дипломата» польское правительство закрыло Российский Комитет и выслало В.И. Семенова во Францию. Эмигранты лишились заступника, не жалевшего времени и средств на нужную им правовую и иную помощь.

Хотелось это исправить, но заняться общественными делами я не мог, так как, вскоре после разоблачения «Треста», генерал Кутепов назначил меня своим резидентом в Варшаве для связи с польским генеральным штабом. В январе 1930 года, после похищения генерала чекистами, я понял, что конспиративная борьба с коммунистическими захватчиками власти в России ведется неравными силами, поглощает много напрасных жертв и должна быть заменена другим подходом к освободительной задаче. В этом мнении меня невольно укрепил генерал А.М. Драгомиров, которому ставший после Кутепова возглавителем Русского Обще-Воинского Союза генерал Е.К. Миллер доверил руководство боевой организацией. Он потребовал от меня действий, не только неосуществимых в варшавской обстановке, но и несовместимых с тем доверием, которое мне, как представителю Кутепова, оказывал генеральный штаб. Попытка переубедить нового начальника в нецелесообразности и – в моем случае – неблаговидности «конспирации на два фронта» не удалась. Из организации я выбыл, и это заставило подумать о возобновлении прерванной высылкой В.И. Семенова политической и юридической защиты бесподданных русских эмигрантов. Моим замыслом я поделился с двумя деятелями, которые по возрасту, опыту, положению в дореволюционной России и значению в варшавской русской колонии были старше и авторитетнее меня, – с генералом П.Н. Симанским и с Н.Г. Булановым.

Симанский был по происхождению дворянином и помещиком; по образованию – офицером генерального штаба, а по призванию – историком, автором монографии о Суворове и многих научных трудов, а в эмиграции – сотрудником польского журнала «Беллона», посвященного военной истории и стратегии. Буланов, коренной москвич, был до революции гласным городской думы, представителем именитого купечества, разделявшим умеренные взгляды октябристов. В годы польско-советской войны он был в Варшаве одним из членов созданного Савинковым Русского Политического Комитета, от имени которого подписал мертворожденное соглашение с Петлюрой, а после войны стал там же преуспевающим строительным подрядчиком.

Оба были людьми набожными, консервативной и в то же время прагматической складки, понимавшими неизбежность компромиссов, на которых строится любая нетоталитарная общественная жизнь. Оба присоединились к моему мнению о необходимости создания в Польше нового эмигрантского комитета, но не могли ответить на вопрос – как найти приводной ремень к тем польским правительственным учреждениям, от которых зависело достижение намеченной цели. Мое предположение, что, при очевидном желании Философова найти общий язык с «правыми», помочь может именно он, показалось им верным. Переговоры с редактором «За Свободу» были поручены мне.

Был составлен меморандум, объясняющий наши намерения. Философов передал его начальнику восточного отдела министерства иностранных дел Тадеушу Голувко, понимавшему – в отличие от некоторых других влиятельных поляков, – что пестрый этнический состав населения Польши обязывает ее к удовлетворению хотя бы наиболее насущных нужд национальных меньшинств. Русские эмигранты, с точки зрения международного права, были иностранцами, но Голувко признал, что существование их представительства будет полезно не только им, но и польской власти. Он убедил в этом министерство внутренних дел, утвердившее в 1931 году устав Российского Общественного Комитета в Польше. Его первым председателем стал Буланов, а одним из членов правления – Философов.

Возникновение этой коалиции предрешило судьбу газеты, основанной Савинковым, но ее замена новой, названной «Молва», стала возможной не сразу. Нужно было договориться о программе, о редакции, сотрудниках и типографии. Подразумевалось само собой, что Философов останется издателем. Вероятно, не без помощи Голувки ему удалось получить согласие распространенной польской газеты «Экспресс Поранны» на использование ее великолепных, только что доставленных из Дрездена ротационных машин, позволивших украсить газетные листы новинкой – цветными иллюстрациями.

Никогда – ни раньше, ни позже – русская эмигрантская газета не печаталась в столь благоприятной обстановке. Глаз, привыкший к тесным, темноватым помещениям небольших типографий, к пятнам черной краски на полах и стенах, к обрывкам грязной бумаги по углам, не мог наглядеться на высокий, просторный, светлый зал, на его безупречную чистоту и на чудесные машины, выбрасывавшие на стоявшие перед ними столы аккуратно сложенные вчетверо экземпляры газеты.

По соглашению Философова с «Экспрессом Поранны» первый номер «Молвы» появился 6 апреля 1932 года. К этому дню еще не все было готово. Не была снята квартира для редакции. Не был даже установлен ее состав. Поэтому в первом номере он не был указан, а написанная Философовым передовая статья им подписана не была. Она отметила, что газета «начинает свое бытие во дни, когда русское зарубежье переживает тяжелый моральный кризис».

«Причины кризиса, – утверждала статья, – сложны и многообразны. Питает его, главным образом, насильственный отрыв зарубежья от родины, слишком затянувшееся пребывание на чужбине. В этой нездоровой атмосфере люди зачастую теряют бодрость и энергию и, что особенно страшно,