Русская эмиграция в борьбе с большевизмом - Сергей Владимирович Волков

т. к. уже имел в этом деле стаж. В этом 1938 году он ходил с заданием в Россию, пробыл там несколько месяцев и благополучно вернулся обратно. Но из похода 1939 года ни Вася Дурново, ни Шура Колков, ни Леушин не вернулись. Переход через границу прошел благополучно, но после этого от них никаких сведений не поступило. Начавшаяся война смешала все карты и замела все следы.

Машута Дурново сначала училась в гимназии в Пановичах (Словения), потом, как мне кажется, училась не то в Кикинде, не то в Бечее. Моя жена помнит ее именно по Пановичам. Машута была из них самой озорной девчонкой, бичом классных дам, а потому и одной из самых популярных у подруг. В памяти других, кто ее знал позднее, она осталась как жизнерадостная, всегда веселая молодая женщина. Миловидная, с челкой на лбу, картавящая при разговоре, с огромным запасом энергии, запевала в хоре, всегда душа общества. Но это одна сторона ее облика. Как она себя показала в дальнейшем, она также была человеком, готовым на большие жертвы. Она, как и ее брат Вася, стала членом Союза Нового Поколения и, как он, когда было нужно для дела, бросила все и пошла в Советский Союз. Вместе со своим мужем, Георгием Казнаковым{149}, в 1940 году она из Румынии перешла в Бессарабию, которая тогда была занята Красной армией. Потом от них было сообщение, что они благополучно добрались до Кишинева. Больше известий не было, – что сталось с ними, так и осталось неизвестно.

Теперь, оглядываясь назад, смотришь на все другими, более трезвыми глазами. Конечно, много было ненужной бравады, по молодости лет лишней самоуверенности, часто неосновательной и раздражающей других нетерпимости, но, не будь этих так называемых «нацмальчиков», нечем было бы вспомнить нам, тогдашней русской молодежи в Югославии – теперь старикам – эти предвоенные годы.

Мать Дурново, сама в прошлом сестра милосердия Добровольческой армии, вырастившая двух сыновей и дочь, умерла одинокая и всеми забытая несколько лет назад в старческом доме под Парижем.

К слову сказать, мне Никита Дурново писал, что после выхода из концлагеря, перед тем как быть выпущенным за границу, он был направлен в транзитный лагерь для тех, кого собираются выпустить из Советского Союза. Там он встретил еще одного нашего кадета-крымца, Колю Воинова{150}, а также Марью Дмитриевну Пепескул, игравшую вначале важную роль в Союзе Нового Поколения. Но как видно, большевики раздумали их выпустить, т. к. о них позднее ничего не было слышно.

С. Войцеховский

Эпизоды{151}

Опечатка

В 1920 году Б.В. Савинков основал в Варшаве ежедневную газету «Свобода», переименованную – после его высылки из Польши – в «За Свободу». Ставший тогда ее редактором Д.В. Философов был, как и Савинков, врагом большевиков, но в то же время противником эмигрантов, веривших в возможность восстановления монархии в России. В резких статьях он одинаково не щадил коммунистов и «реакционеров».

Этим он мог бы привлечь сердца существовавшей тогда в польской столице небольшой русской демократической группы, состоявшей из двух-трех социалистов и нескольких единомышленников П.Н. Милюкова, но едким сарказмом Философов их оттолкнул. Об единственном варшавском меньшевике Ю.А. Аиперовском, как-то совмещавшем до революции принадлежность к социал-демократической партии с должностью воспитателя в кадетском корпусе, он написал, что голову ему заменяет медный таз, а варшавского корреспондента парижских «Последних Новостей» А.П. Вельмина{152} прозвал «помощником нотариуса» и не упускал случая прибавить эту кличку к его имени. Не мудрено, что демократическая группа его возненавидела. Создалось положение, в котором газета могла назвать друзьями всего лишь нескольких бывших сотрудников Савинкова по Народному Союзу Защиты Родины и Свободы.

Толчком к выходу из этой изоляции стал для нее – в июне 1927 года – выстрел Б.С. Коверды в советского посла Войкова. Действовавший тогда в Польше закон об ускоренном судопроизводстве предусматривал за политическое покушение только два наказания – смертную казнь или пожизненное заключение. Русских эмигрантов это, конечно, взволновало. Они захотели помочь Коверде подготовкой его защиты. Почин был сделан председателем Российского Комитета в Польше В.И. Семеновым, человеком состоятельным и поэтому независимым. Нужно было спешить, так как, по тому же закону, суд обязан был вынести приговор в семидневный срок.

Русский виленчанин, адвокат П.В. Андреев, значительно позже – в 1940 году – арестованный в Вильне чекистами, вывезенный ими в Россию и пропавший без вести в казанской тюрьме, вызвался приехать в Варшаву для защиты подсудимого. По просьбе Семенова польский юрист, бывший киевский присяжный поверенный Мариан Недзельский согласился в этой защите участвовать. Все казалось налаженным, когда Философов неожиданно сообщил, что хочет встретиться со мной по очень срочному делу. Предложить эту встречу Семенову он не мог, так как однажды высмеял в статье его небольшой рост, полноту и близорукость.

Я знал редактора «За Свободу» только понаслышке. Пропасть, отделявшая его от консервативной части русских эмигрантов, была настолько глубока, что за первые шесть лет моей эмигрантской жизни в Варшаве мы ни разу не встретились. Услышав, однако, что речь будет о Коверде и его судьбе, я ответил, что немедленно приеду.

Разговор состоялся в тесной, заваленной книгами и газетами комнате, которую Философов снимал в квартире не то немецкой, не то еврейской семьи. Сразу, без обиняков, он сказал, что участие Недзельского в защите будет вызовом правительству Пилсудского, так как этот адвокат – член ненавистной маршалу оппозиционной национал-демократической партии. Он прибавил, что на снисходительность суда можно надеяться лишь в том случае, если, кроме Недзельского и Андреева, защитниками будут варшавские адвокаты Францишек Пасхальский и Мечислав Эттингер. Он попросил меня срочно сообщить это Семенову – не как ультиматум, а как совет человека, неравнодушного к судьбе Коверды.

Семенова рассказ об этом разговоре возмутил. Против Эттингера он не возразил, но от приглашения Пасхальского отказался наотрез, назвав его «русофобом, революционером и масоном – олицетворением сил, ополчившихся на Россию в 1917 году». Успокоившись, он все же попросил меня у Пасхальского побывать.

Я это сделал на следующий день – не один, а с Философовым. Украшенная – в лучшей части города – коллекцией великолепного фарфора, богатая квартира близкого к правящим польским кругам адвоката не вязалась с представлением о левизне и революционности. Договорились мы легко. Кем-то, очевидно, предупрежденный, он не удивился обращенной к нему накануне судебного разбирательства просьбе стать защитником Коверды, а о Недзельском не сказал ни слова. Мне это показалось предзнаменованием того, что на смертной казни прокурор настаивать не будет. Суд приговорил подсудимого