Дорога неровная - Евгения Изюмова

Шура обозлилась: какое право сестра имеет так разговаривать с матерью? И со свойственной ей прямотой написала сестре гневное письмо с требованием оставить, наконец, мать в покое и не лезть к ней с поучениями, и жестко заключила: «Вы что ли помогаете мне учиться? Отец пьяница, да каждый месяц мне деньги высылает, а от вас я еще и ни рубля не получила». Пожалела потом Шура об этом письме, да слово - не воробей, а написанное пером…

Поезд из Симферополя, на котором ехала Шура, прибыл в Свердловск с большим опозданием, и потому она сумела купить билет до Тавды только в общий вагон. А что такое общий вагон, известно всем. Это духота, столпотворение, сидение впритирку на нижних полках, если повезет, а нет - стойте в проходе несколько часов, пока не освободится местечко на середине пути в Ирбите либо в Туринске. А поспать можно только в том случае, если вы сильны, как тяжеловес Жаботинский, потому что сумеете тогда отвоевать вторую полку, но зато и спуститься с нее сможете тоже лишь в середине пути. Но это все потом, сперва надо прорваться в вагон сквозь орущую, прущую напролом толпу.

Короче говоря, когда Шура, обремененная чемоданом и лыжами, вошла в вагон, то свободного места уже не нашлось. Девушка забросила вещи на третью полку и сумела умоститься на краешке нижней полки. Поезд вздрогнул раз, другой и медленно пополз от вокзала в темноту ночи, раскачиваясь, как большая лодка. Это мерное покачивание, перестук колес на стыках вскоре убаюкали девушку, и она «заклевала» носом, всякий раз вскидываясь испуганно при каждом толчке. Но прошел час, другой, Шуре это надоело, и она полезла на верхнюю багажную полку, где лежали вещи. Чемодан и пальто уложила в голове, а лыжи обняла и тут же заснула крепким сном.

Родной город встретил Шуру легким морозцем. «Эх, отличная погодка для тренировок!» - подумалось, но благие намерения, конечно, не воплотились в дело: лыжи так и простояли все три месяца зимней практики в углу. Зато…

Об этом «зато» Шура с родителями мечтала более десяти лет: им, наконец, дали квартиру.

- Как переезжать будем? - заохали старики. - Откажемся от ордера.

- Вы что? - изумилась Шура. - К вам аж домой пришли, пригласили ордер получить, а вы - откажемся!

- Да как переезжать будем, на чем? - продолжались дружные стенания. - Привыкли мы к этой улице, магазин здесь есть, что нам еще надо? Огород у нас здесь. Баня под боком…

Отец добавил:

- Речка рядом, летом на рыбалку ходить близко.

- Получите ордер, а переезд - мое дело.

Весь вечер Шура уговаривала родителей не глупить, и согласились они на переезд лишь тогда, когда дочь рассерженно закричала:

- А до меня вам дело есть? Вы о моем будущем думаете? Что, мне всю жить в коммуналке, бревна с реки на дрова таскать на своих плечах, под коромыслом горбатиться, да? Если так, то распределюсь куда-нибудь подальше, сама себе квартиру заработаю, а вы живите в этой дыре! - хлопнув с треском дверь, Шура вылетела на улицу. Такая привычка отходить от ссор на улице возникла у нее давно, с самых первых драк с отцом. Она уходила из дома и подолгу бездумно бродила по городу, и тогда казалось, что раздражение словно уходит в землю с каждым ее шагом.

Родители вняли разуму, отец получил ордер на новую двухкомнатную квартиру, лишь в одном не удалось Шуре уговорить стариков: из двух квартир - на первом и на третьем этаже - они выбрали первый этаж. Переезд был совершен стремительно и без участия в нем стариков. Шура договорилась со знакомым парнем насчет машины, тот согласился помочь, и привел двоих приятелей, чтобы вещи грузить-разгружать. Пожитки у Дружниковых были скромные, к тому же Шура накануне все упаковала в мешки, ящики, чемоданы, потому вещи сметали в машину за полчаса, и пока старики потихоньку шли к своему новому жилищу, Шура с ребятами мебель расставила по местам, осталось только распаковать чемоданы да развязать узлы.

Дом стоял на улице Ленина в удобном месте. Перед ним пока еще много строительного мусора, не росли деревья, но подъездная дорога уже заасфальтирована. По ней лихо подкатывали к дому один за другим грузовики, забитые до упора модной мебелью, ведь ордера в новый дом получили горкомовские да исполкомовские работники, не зря его окрестили Белым не столь за белые кирпичные стены, сколько из-за тех, кому там предстояло жить. Впрочем, переселялись туда учителя, врачи, пенсионеры, как Павла Федоровна и Николай Константинович, у этих мебель была поскромнее, но все же лучше, чем у Дружниковых. На душе стало нехорошо: в ее семье с первого взгляда ощущалась нищета - мать едва сводила концы с концами, потому что отец пил. И тогда Шура сказала себе: «Нет, я так жить не буду. В доме должен быть достаток, тогда в нем хорошо будет взрослым, а детям не стыдно за родителей. В доме должен быть мир и согласие, в доме должно быть понимание и счастье. Это - мой дом, а дом родителей на Лесопильщиков канул в бездну, и я все сделаю для того, чтобы жить мы стали лучше».

- Ну, парни, давайте по рюмочке, - предложил Смирнов, едва переступил порог новой квартиры, - за новоселье выпьем, да и вы заслужили.

- Коль, может, не надо? - робко возразила Павла Федоровна.

Но Смирнов расхрабрился: он почувствовал себя хозяином квартиры, ведь ордер выписан на его имя, а то, что туда вписаны жена и дочь - мелочь, он - главный квартиросъемщик, значит, и хозяин в доме.

Шурины помощники пить в доме не стали, однако бутылку приянть согласились, потому отец тут же отправился в магазин. Он шел по улице с гордо поднятой головой, даже палочку оставил дома. Ему на миг вдруг показалось, что молод и красив, а карманы набиты деньгами - и в самом деле накануне получили пенсию, что дом его - полная чаша, как, например, в Хабаровске.

Отец вернулся с полной сумкой и, окинув орлиным взглядом жену и дочь, стал выкладывать на стол покупки. Шура поморщилась, глядя, как он выставляет бутылки на стол, но промолчала, надеясь, что эти бутылки - последние в их новом доме. Она принялась готовить ужин, а старики ходили по комнатам, прикладывали ладони к теплым батареям отопления, открывали краны на кухне и в ванной, любовно оглаживали гладкие прохладные стены, обсуждали колер покраски панелей и стен. Павла Федоровна даже всплакнула: умерла Ефимовна, не дождалась их новой квартиры, а то взяли бы ее к себе - уж очень она жаловалась в письмах на сестер, все им, дескать, не так - не там села, не так встала, не то сделала, и таблеток-то много пьет…

Старики радовались, как дети, но больше их, пожалуй, радовалась Шура: у нее теперь отдельная комната, где можно помечтать, послушать музыку, куда можно пригласить гостей или просто посидеть у окна. И девушка мысленно видела свою комнату красивой, обставленной удобной мебелью. Но это было в будущем, а пока требовалось устранить мелкие недоделки после строителей, и Шура принялась за дело: достала ящик с инструментами, которые оставил ей Геннадий, уезжая из Тавды, начала отчищать окна, мастерить книжные полки, перекрашивать стены на кухне и в коридоре в светлые тона. Все получалось ладно, и душа Шуры оттого звенела и пела.

Павла Федоровна, глядя на дочь, не переставала удивляться ее расторопности, хвалила себя, что согласилась на переезд: и впрямь - не жить же Шурочке всю жизнь на улице Лесопильщиков. Рабочая окраина - она и есть окраина, неуютная, заброшенная.

Лишь одно омрачало их радость: на отца вдруг напала мания главного квартиросъемщика. Все ходил-пыжился: он главный здесь, бурчал на Шуру, что «развела грязь» в доме своими переделками. Но это можно было бы и стерпеть: отец всегда злился, когда Шура ремонтировала прежнюю квартиру. Беда была в том, что Николай Константинович опять начал выпивать. Выпьет рюмку и сидит, руки разглядывает, вертит перед глазами - не белеют ли, видимо, здорово его напугал невропатолог своей шуткой насчет ампутации рук до плеч. Пальцы не белели.

Получив очередную пенсию, отец не отдал ее Павле Федоровне, пропил за неделю, и если бы не деньги, заработанные Шурой на практике в типографии, впору было голодать. Опьянев, отец вел себя смирно, не буянил. Но по-прежнему ночами не спал, сидел на кухне в полудреме, свесив голову на грудь, и беспрестанно курил. У Шуры сердце разрывалось, так ей было жалко белоснежных стен и потолка - закоптятся, попробуй забели их потом: сколько раз белила потолки в прежнем их жилище, а все равно многолетняя дымная копоть проглядывала. Однако Шура молчала, но в отместку за пьянку жалобно, с надрывом, пела любимую отцом «Землянку», доводя его до рыданий. Отец плакал настоящими крупными слезами, размазывал их по щекам, умоляя дочь прекратить пение, но Шура в ответ на это голосила еще громче. А в сердце заползала холодной гадюкой тревога: за время ее учебы и мать тоже стала прикладываться к рюмочке, и все чаще усаживалась за стол вместе с отцом, наливая вина в стакан столько же, сколько наливал себе и отец.

- Мама, ты что? Зачем пьешь? - спросила ее однажды Шура.