Тени над Гудзоном - Исаак Башевис-Зингер

будто душа покидает его тело. Он звонил Соломону Марголину, но тот только шутил:

— Если подохнешь с голоду, можешь вчинить мне иск…

Или говорил:

— Пусть тебе кажется, что сегодня пост Девятого ава…

Девятое ава уже прошло. Это лето вообще пробежало как-то странно быстро. Близился месяц элул.[335] Через раскрытые окна гостиной шумел Бродвей. Но Борис Маковер уже не рвался поспеть за сумасшедшим ритмом Нью-Йорка. Вместе с потерянными им фунтами веса он потерял и энергию. То, что Борис Маковер бросил курить, давало ему такое ощущение, будто каждый день суббота. К тому же он узнал, что его ребе в Вильмсбурге болен и дела его плохи. Борис Маковер встречался с ним сравнительно недавно. Ребе проводил религиозную церемонию бракосочетания Германа Маковера и Сильвии. Он выглядел слабым, но не больным. Он даже говорил с Борисом Маковером о том, что хотел бы поселиться в Эрец-Исраэль. «Я не хочу лежать в американской земле», — сказал тогда ребе. Он говорил, что только подождет, пока в Эрец-Исраэль окончатся беспорядки, и тогда поселится там. Правда, сионисты — это настоящие иноверцы, но разве Эрец-Исраэль в этом виноват? Это ведь святая страна.

Это было совсем недавно. А теперь Борису Маковеру рассказали, что у ребе рак желудка. Что оперировать его уже поздно…

«О горе, о горе! Жизнь действительно ничего не стоит! — говорил сам себе Борис Маковер. — Воистину от колыбели до могилы один шаг… Сам я тоже болен. Может быть, намного серьезнее болен, чем мне говорят. Кто знает? Может быть, я уже больше на том свете, чем на этом. А коли так, то зачем я продолжаю заниматься этим дурацким бизнесом? Ну а что получится из этого несчастного ребенка? Он, не дай Бог, может никогда не увидеть своего отца! О, как горько, как горько! — говорил себе Борис Маковер. — Хоть поизучаю немного Тору! Хоть послужу Всевышнему, прежде чем умру…» Борис Маковер зашел к себе в кабинет, чтобы взять том Гемары, но вместо этого позвонил ребе. Он услышал женский голос:

— Алло!

— Двойреле, это вы? Говорит Борис Маковер.

— Да, мистер Маковер, я вас узнала.

— Как у вас дела? Как дела у ребе?

— Так себе.

— Двойреле, мне сказали, что где-то есть больница. Она называется «Майо».[336] Говорят, там делают настоящие чудеса. Там работают лучшие врачи со всей Америки.

— Отец даже слышать не хочет о том, чтобы идти в больницу.

— То есть как это? Речь ведь идет об угрозе жизни?

— Он не хочет.

— Как он себя чувствует? Он лежит в постели?

— Нет, сидит.

— Изучает Тору?

— А как же?

— Двойреле, я высылаю вам сегодня чек на пятьсот долларов, — сказал Борис Маковер, потрясенный собственными словами и величиной суммы.

Двойреле немного помолчала.

— Зачем так много? — спросила она наконец.

У Бориса Маковера в горле встал комок. Глаза его наполнились слезами.

— Я хочу, чтобы ребе спасли.

— Если бы его можно было спасти деньгами!..

Казалось, что Двойреле засмеялась.

Поговорив еще немного, Борис Маковер положил трубку. Он подошел к книжному шкафу, вынул трактат «Йома».[337] Пока жив, я еще могу что-то сделать. Дорого каждое мгновение! Каждый доллар может кого-то вытащить с того света. Пока человек дышит, он продолжает обладать свободой выбора!..

Он посмотрел на священный кивот, встал перед его покрывалом и заговорил со Всевышним:

— Отец небесный, сжалься! Мне тяжко, отец. Мне очень тяжко! Отец небесный, сжалься над этим Германом. Он, бедняга, обманут, но горе велико. Спаси его, Отец небесный! Его имя Хаим-Мойше сын Сарры-Иты.[338] Пусть он вырвется из рук злодеев, и пусть он поумнеет. Ведь мы, бедняги, все ослеплены! Каждый по-своему… Мы ведь несчастные глупцы, Отец небесный, мы очень, очень глупы!..

2

Грейн быстро убедился в том, что он и так заранее знал: просто принять решение недостаточно. После той субботы наступили другие дни, другие субботы, и он, Герц Грейн, нарушил все свои обещания, все законы еврейской религии. Он снова попробовал еврейство на вкус, но всего лишь попробовал и только.

Пришли испытания, и они были, как и все испытания вообще, неожиданными, полными осложнений, к которым человек не готов. Прежде всего, Лея вернулась из больницы не такой, как он ожидал. Ее болезнь, его поведение и то, что произошло с их детьми, повергло Лею в озлобленность, вызвало у нее стремление делать все наперекор. Она открыто сказала Грейну, что не верит в его покаяние и к тому же относится ко всему этому с пренебрежением. Раз он возвращается к ней только потому, что хочет помириться с Богом, он ей в доме не нужен. Сама Лея за время болезни стала, казалось, еще большей безбожницей. Она просто утверждала, что Бога нет. Она произносила полные горечи и гнева речи по поводу евреев. Лея лежала в еврейской больнице, и у нее были претензии к еврейским врачам, медсестрам, ко всем сотрудникам больницы. В нееврейской больнице, где Лея лежала несколько лет назад, когда сломала себе ногу, с ней обращались деликатнее.

— Евреи все время орут о том, что они избранный народ, — утверждала Лея, — но они грубы, корыстны, эгоистичны. В чем же состоит их избранность?

Грейн попытался разъяснить Лее, что современный, светский еврей, сбросивший со своих плеч бремя царствия небесного, это уже не еврей. Однако Лея говорила на это:

— Других евреев сейчас нет. Евреев с пейсами перебил Гитлер.

Лея начала говорить, что довольна женитьбой Джека на Патрисии. Патрисия проявила к ней больше преданности, чем их дочь Анита. Она приходила к ней в больницу, не пропуская ни единого дня. Патрисия должна была отправиться в Орегон навестить родителей и даже купила заблаговременно билет на самолет, но, узнав, что Лея тяжело заболела, отменила поездку и вообще отпуск. Патрисия постоянно приносила ей, Лее, подарки, цветы. Она вела себя как преданная дочь. Анита же редко приходила в больницу, а когда все-таки там появлялась, то была кислой, задумчивой и всем своим видом давала понять, что любой такой визит для нее мучение.

— В больнице я увидела правду, — говорила Лея, — всю горькую правду…

Грейн хотел отправиться с Леей за город, но она никуда не желала с ним ехать. Она вернулась в свой антикварный магазин на Третьей авеню. Лея утверждала, что на него, на Герца Грейна, положиться не может. Она уже давно привыкла к мысли, что сама должна зарабатывать себе на кусок хлеба. Все то время, которое ей еще осталось жить, она хочет работать и зарабатывать. Грейн ввернул в разговор, что она