М. Садовяну. Рассказы. Митря Кокор. Л. Ребряну. Восстание - Михаил Садовяну

Расстроенная этим советом, хотя она и понимала, что другого выхода нет, Надина вдруг наивно спросила, словно это только сейчас пришло ей в голову:

— Зачем же я в таком случае приехала? Если все равно нужно переждать, пока не пройдет потоп, как мне только что сказал господин Ставрат, то я напрасно затеяла поездку.

— Об этом не жалейте, барыня! — заверил ее Платамону. — Вы совершили хорошую прогулку и с божьей помощью заключите выгодную сделку.

Разговор тянулся еще часа два, собеседники вновь и вновь возвращались к тем же вопросам и приходили к тем же ответам и выводам. Чтобы не скучать, Надина пригласила Ставрата отобедать с нею. Арендатор ушел, пообещав заехать к вечеру за господином адвокатом.

— Надеюсь, вы будете за мной ухаживать, а не пугать всякими ужасами о бесчинствах крестьян, — шутливо обратилась Надина к Ставрату после того, как Платамону попрощался.

Олимп Ставрат растерянно погладил бородку с любезной, но в то же время озабоченной улыбкой.

Аристиде, ожидавший во дворе, начал терять терпение. Он раза два шутливо ущипнул Иляну, не стесняясь ее отца, а затем от нечего делать принялся толковать с ним о крестьянских беспорядках в других краях. Думитру очень серьезно осведомился, правда ли, что крестьянам будут раздавать землю.

— Поехали, сынок, я освободился! — воскликнул Платамону, торопливо спускаясь с галереи и сразу же усаживаясь в кабриолет. — Поехали, — добавил он тише, когда Аристиде устроился с ним рядом, — твоя мама, наверно, волнуется.

Выехав из ворот на улицу, они тут же увидели Матея Дулману и других крестьян, которые как будто поджидали арендатора. Действительно, Матей подал ему знак задержаться и подошел ближе.

— В чем дело, Матей? О чем печаль? — дружелюбно, как всегда, спросил Платамону.

Дулману прошел под самой мордой лошади и вплотную подступил к Платамону. Лицо у него было мрачнее, чем обычно, в глазах горел сдержанный огонек. Он поставил ногу на ступеньку кабриолета и, нагнувшись к уху арендатора, таинственно процедил:

— Ты, барин, на Бабароагу не зарься, не то худо будет!

Платамону побледнел и, чтобы скрыть тревогу, ответил тем же мягким голосом:

— Да что еще случилось? Разве я не говорил тебе, что не стану вмешиваться ни на столечко, если вы возьмете имение себе?

— Коли так, зачем же заявилась сюда барыня? — подозрительно спросил Дулману.

— Она, верно, хочет продать землю, ведь поместье-то ее.

— Вот потому ты и не встревай, мы никому не позволим отобрать нашу землю! — угрожающе продолжал Матей.

— Из-за меня вам, ребята, тревожиться нечего! Вам надо только договориться с барыней… — заикаясь, пробормотал арендатор, безуспешно пытаясь сохранить покровительственный тон.

— С ней мы еще поглядим, как нам обойтись, — проворчал Матей. — Значит, так, барин! Потом не говори, что не упреждали тебя!

— У меня, Матей, слово крепкое! — заверил его Платамону, немного успокоившись. — Что скажу, за то и душу положу! Так и знай, Матей!.. Оставайся с богом!

Ворча себе что-то под нос, Дулману отошел в сторону, а Платамону хлестнул лошадь:

— Двигай, Ортак!.. Поехали, а то уже поздно!..

2

— Что это сегодня с людьми стряслось, все по домам прячутся? — недоумевал Бусуйок, в который раз выходя на порог корчмы и оглядывая улицу. — А то от таких посетителей, как ты, Спиридон, толку мало!

Спиридон Рэгэлие выпил стопку цуйки и заплатил за нее. Он бы заказал еще, но знал, что Бусуйок в долг не отпустит, потому что в долговой книге за ним и так уж много записано, а он давно не может ничего заплатить, чтобы хоть немного уменьшить задолженность. Поэтому он ответил смиренно, надеясь угодить корчмарю:

— Так ведь распогодилось, вот они, верно, и взялись плуги чинить, чтоб быть наготове, когда землю поделят.

— Как бы не так, разве не видишь, как господа торопятся раздать свои поместья? — не оборачиваясь, насмешливо бросил Бусуйок с порога корчмы. Затем, возвращаясь за стойку, он добавил: — Ты, Спиридон, пьяница да и беден, как церковная мышь, но у тебя, кажись, ума побольше, чем у других, хоть не тратишь сил попусту.

Спиридон, худой и старый, состроил горестную мину и плаксиво ответил:

— Так ведь другие, Кристаке, пьют и на радостях, а я не от хорошей жизни, только из-за бед и несчастий. Ведь с того самого дня, как моя баба преставилась, я терплю муку мученическую, сноха меня невзлюбила, обзывает по-всякому, никакой заботы от нее не вижу…

— Ладно, ладно, я твою историю знаю, Спиридон! — перебил его корчмарь.

— Известное дело, знаешь, как же тебе не знать! — обиженно пробормотал старик, обратив взгляд к открытой двери, в которой появился сынок Филипа Илиоасы, аккуратно одетый и обутый мальчик.

— Меня прислал дедушка, чтобы вы мне дали… дали… — тоненьким голосом начал мальчонка, прильнув к стойке и шаря глазами по полкам.

— Что нужно батюшке, Антонел? — улыбаясь, спросил Бусуйок.

— Чтобы вы мне дали литр керосина, но только в вашей бутылке, а то наша разбилась! — выпалил мальчик, радуясь тому, что вспомнил поручение.

— А деньги у тебя есть?..

— Есть, есть, вот они! — гордо заявил Антонел, показывая монетки, которые он сжимал в ладони.

Флорина Драгош, жена учителя, как раз вернулась из Питешти, куда ездила навестить арестованного мужа. До Костешти она доехала поездом, а оттуда уж добиралась на чем попало. Ни один извозчик не решался ехать в деревню, хотя Флорика предлагала хорошие деньги.

Вернулась она в еще более подавленном настроении, чем уехала. Весь понедельник она безуспешно проторчала у дверей разных высокопоставленных чиновников. Прокурор лишь после долгих просьб разрешил ей передать мужу кое-какую провизию и деньги. Но Флорика не сдалась так просто. На следующий день, во вторник, она пошла по иному пути: сунула в руку кое-кому из мелкой сошки, и ей удалось несколько минут поговорить с Ионелом. Он все еще не знал, за что его посадили, так как никто ничего ему не сказал, да его и не допрашивали ни разу. Но он был убежден, что его держат в тюрьме, чтобы лишить возможности натравливать крестьян на господ. Говоря это, бедняга Ионел даже рассмеялся и добавил, что для него самого, пожалуй, лучше находиться сейчас подальше от Амары, потому что, будь он дома и случись что-нибудь в деревне, господа бы всех собак на него вешали!

Флорика с плачем рассказала все это, а старики родители слушали, в отчаянии ломая руки.

— Ничего, мы тоже долго терпеть не станем, рассчитаемся с ними сполна! — пробормотал Николае Драгош с неукротимой ненавистью в голосе.

— Ты уж лучше сиди смирно, Нику, и не встревай в эти бесчинства, — возразила Флорика, вытирая слезы. — Ведь если беда какая стрясется, всю вину снова на бедного Ионела свалят, скажут, он тебя подучил…

— Пусть меня хоть на куски разрежут и собакам бросят, все одно не успокоюсь, пока не расквитаюсь с кем надо! — упрямо буркнул парень. — Нет, нет и нет! Напрасно ты сердишься, я даже самого господа бога не послушаю, так и знай!

— Здорово, здорово, Трифон! — крикнул Леонте Орбишор с улицы, останавливаясь на минуту с мотыгой на плече. — Взялся за работу?

— А куда ж деться? По дому вот… — ответил Трифон Гужу с завалинки, продолжая усердно постукивать.

— Косу отбиваешь, Трифон, али что?.. — не удивляясь, спросил Леонте.

— Пусть будет справной! — пояснил Трифон, не поднимая головы.

— Сдается мне, что собираешься ты косить еще до того, как посеял?

— Что же делать, коли нужно?.. Так-то!

Телега въезжала во двор через всегда распахнутые настежь ворота. Марин Стан, шагая с кнутом в руке вслед за пустой телегой, крикнул игравшим во дворе детям:

— Да не вертитесь вы у волов под ногами!.. Отойдите!

Заметив, что волы потянулись в глубь двора, он тут же забежал вперед и злобно крикнул:

— Да будьте вы неладны, чертовы скоты! Куда лезете? Стой! Стой, говорю, а не то вздую!.. Стой!.. С ума сошли, что ли?.. Господами заделались? Ну, раз так, сейчас проучу! — И он огрел кнутовищем по морде сперва одного, а затем и второго вола, злобно проскрежетав сквозь зубы:

— Ты барина из себя не строй, а то голову оторву!

— Не знаю, что и делать, тестюшка! — обратился Филип Илиоаса к священнику Никодиму, который сидел в кресле на галерее, греясь на солнышке. — Видать, совсем распогодилось, земля вроде подсохла, я все и думаю, что самая пора за пахоту приниматься, просто сердце болит оттого, что мы сидим сложа руки. Только вот как остальные мужики…

Он замолчал и вопросительно посмотрел на тестя. Священник совсем захирел от старости, а еще больше от переживаний, связанных с сыном. Старик болел всю зиму, его мучила то одна хворь, то другая, и он то и дело повторял, что не дотянет до лета. Но сейчас, вместе с первыми лучами солнца, он немного приободрился и снова ощутил вкус к жизни. Выслушав стоявшего перед ним зятя, коренастого и неуклюжего, как пень, он озабоченно ответил: