Пылающая комната - Артем Литвинов

— Ешь, — коротко вел он.

Я взял руками кусок мяса и налил себе вина. Видимо, я уже опустился достаточно, чтобы не соблюдать уже никаких норм. Мел не реагировал. Иногда он впадал в ярость мгновенно, но временами его невозможно было задеть ничем. Я начал разрывать мясо зубами и тут посмотрел на его левую руку, которую он держал ее под столом.

— Дай руку, — попросил я его. Он посмотрел на меня мрачно, но руку протянул. Кисть была довольно сильно изуродована. Мне сделалось чудовищно стыдно.

— Ничего, заживет, — ответил он, заметив мой взгляд.

— Надо промыть, — предложил я.

— К черту, не лезь.

Он продолжил свой ужин, пока не доел все, что было, и не допил бутылку. Затем он запер дверь на ключ и стал разбирать бумаги, выброшенные из дипломата. Я ушел в смежную комнату, мне невыносимо было смотреть, как он спокойно размышляет над проблемами, никак не связанными с нами обоими. А он отсекал в своем сознании все, когда начинал работать. Что-то надломилось во мне, не стремительно, причиняя разрушения, а медленно рассыпалось в прах, растаяло, и мне не на что было больше опереться. Я ушел в смежную комнату и лег на пол, мне хотелось рыдать, но я не знал как, не умел этого делать. Вместо этого я бессмысленно смотрел в потолок. Не знаю, сколько времени прошло, мне было все равно, я не думал ни о чем, ни о Конраде, ни о моей жизни, ни о том, что буду делать дальше. У меня не было никакого желания шевелиться. Он вошел и наклонился ко мне.

— Пошли спать, завтра в десять встреча с Милфордом, — сказал он.

Я ничего не ответил.

— Хватит, Гор, ломать комедию, — настаивал он, но я не ломал комедию, я не хотел подниматься, не мог, я хотел, чтобы он оставил меня в покое. Он попробовал меня поднять, я отстранил его руки и попросил его уйти.

Он вышел и вернулся, положив мне подушку под голову и накинув на меня одеяло. Я пролежал всю ночь, не заснув ни на минуту, меня ничего не тревожило, мне все было безразлично, я сам не понимал, что происходит. Утром он вошел и сказал, чтобы я собирался. Я не пошевелился. Мел опустился на пол рядом и посмотрел мне в лицо.

— Будешь хандрить, Гор? Что за бабские капризы у тебя начались, я не собираюсь с тобой возиться, не хочешь работать убирайся к чертовой матери, — он поднялся и ушел. Вероятно, он уехал. Милфорда он пропустить не мог, он был слишком алчен до возможности сорвать банк. Я пролежал весь день, я не мог заставить себя встать, горничная, пришедшая убирать номер и обнаружившая меня, извинилась и тут же удалилась. Но меня это не трогало. Я вспомнил об отце, я не звонил ему две недели. А он не желая надоедать мне никогда не пытался звонить в офис. Прошел целый день, Мел вернулся и, увидев всю ту же картину, усмехнулся, я даже не пробовал объяснять ему, что ничего не соображаю, когда он начал мне азартно излагать, как ему удалось обставить Милфорда, он надеялся заработать очередную круглую сумму и полагал, что меня это не могло не интересовать. Но мне было все равно, я слушал его голос, как сквозь сон, ничего не понимая.

— Да, что с тобой, черт подери, — он сел рядом на пол, и обнял меня за плечи, — заболел ты, что ли?

Я не знал, заболел я или нет, я просто ничего не хотел больше ни слышать, ни делать. Вообще ничего. Я не чувствовал потребности ни в еде, ни в присутствии рядом кого бы то ни было, это была не усталость и не истощение, мне было плевать на все.

— Ну, давай, говори, что стряслось, ты что-то скрываешь, что с отцом что-нибудь? — он требовал, чтобы я нашел ему хоть какую-нибудь разумную причину моего состояния, но ее не было. — Ты ничего не ел, вставай поедем ужинать, это не дело.

Он попытался заставить меня встать. Но я не испытывал ни малейшей потребности в движении, я хотел только лежать и больше ничего.

— Тьфу, черт, — он выругался со свойственной ему откровенностью и поднял меня на руки. Отнес меня на кровать и положил.

— Выпить хочешь? — он налил вина и поднес мне, — да, что ты, как баран, на меня уставился. — его глаза, в которые я теперь смотрел совершенно равнодушно, потемнели. — Понимаю, это ты после вчерашнего так одурел. Ну, я погорячился, но по-другому ничего не вышло бы. Ты должен был это понять.

Я молчал. Мне хотелось, чтобы он замолчал, заткнулся и перестал терзать мой мозг.

Это длилось месяц. Каждый день был похож на предыдущий и последующий. Мел поначалу все пытался меня расшевелить, но когда убедился, что я действительно ничего не соображаю, отвез меня в клинику в W***. Я плохо помню, что происходило там, врач, задавший мне только один вопрос, как я себя чувствую, не вызывал у меня никакого раздражения. Я слушал, как он говорил Мелу о депрессии и опасности суицида, и уверял его, что меня нужно оставить в клинике. Конрад был сам не свой, требовал, чтобы мне назначили лечение, какое угодно, только бы вывели меня из этого оцепенения. Я был безразличен ко всему. Ему пришлось меня оставить. Но он являлся каждый вечер и пробовал беседовать со мной. Я полагал, что, в конце концов, он меня оставит, я его не мог осудить за это, и мне самому этого хотелось, у него не было времени возиться со мной, да он и не принадлежал к тому типу людей, которые испытывают положительные эмоции при общении с больными. Как-то раз он не приехал. Мне сказали, что он просил мне передать, что он обязательно навестит меня завтра. Я подумал: «Наконец-то, больше его нет».

Но он появился вечером следующего дня. Повел меня на прогулку, постоянно курил и рассказывал мне о делах, при этом он все время говорил «мы теперь и мы будем». Я молча шел рядом и кивал. Затем он сказал мне, что встречался с моим отцом. Что с ним все в порядке, и он сказал ему, что я сейчас работаю в Бристоле по контракту. Он ждал, что я отреагирую хотя бы на эту новость, но мне было все равно, если бы он сообщил мне, что отец умер, я бы так же не испытал ничего. Мы шли по аллее, была жара, Мел был в черной рубашке и черных брюках, я старался не смотреть на него, чтобы не чувствовать, как я проваливаюсь все глубже в небытие, в то, что я как потом узнал, являлось синдромом абсанса, последней стадией заболевания, когда наступает вытормаживание основных функций мозга. Помню, что он свернул в тенистую часть парка, и я пошел за ним, и вдруг, внезапно развернувшись ко мне, сжал меня в объятиях. Я смотрел в его голубые глаза и не понимал, что ему еще нужно, я не испытывал ни возбуждения, ни желания, и, что хочет он, мне было безразлично. Он обращался ко мне, что-то просил, умолял, звал меня и тряс за плечи, я силился уловить хотя бы одно слово, но ничего не мог связать между собой, мое сознание отторгало все раздражители.

— Сколько можно, я люблю тебя, Гор, ты слышишь, я люблю, все, что ты захочешь, только оставайся со мной, только со мной, мы поедем, куда захочешь, не работай, не делай ничего, я буду всем заниматься один, от тебя ничего не потребуется, но только не оставляй меня, ты мне дороже всех на свете, я погубил твою жизнь, я заставил тебя страдать, я знаю, я негодяй, но я тебя люблю, я никогда не хотел тебе говорить об этом, ты слышишь, Гор.