Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

Пронесся вздох облегчения и утешения. И даже те, кто сомневался в том, что Ицхак – тот, кто писал на шкуре собаки, даже их оставил немного страх, и они не боялись так сильно. А любопытные приблизились к Ицхаку и бросали на него беглые и испытующие взгляды, и были такие, что приговаривали себе в усы: «Хорошенькое дело, хорошенькое дело!» Спросили Ицхака: «С чего ты написал это?» Сказал Ицхак: «Так это было. Как-то раз я раскрашивал мемориальные таблички. Подошел пес и стал мешать мне. Оттолкнул я его кистью в руке, но он не сдвинулся с места. Так – раз, и два раза, и три раза. Взял я и обмакнул кисть и написал на шкуре собаки «каф», «ламед», «бет», что означает – собака. Когда я увидел, что ей мало этого, добавил «мем», «шин», «вав», «гимел», «айн», что означает – сумасшедшая».

Если бы Ицхак провел все лето в Иерусалиме и слышал обо всех тех бедах, что доставила собака, сгорел бы со стыда. Но он отправился к Соне в Яффу и не слышал о собаке вообще ничего, и позабыл он и про собаку, и про надпись на ее шкуре.

Когда перестала собака внушать ужас, и стряхнул народ с себя это наваждение, подняли они глаза и уставились на Ицхака. Одни смотрели на него с горечью, а другие смотрели на него со злостью. Подошел к нему Эфраим, штукатур, и сказал ему, Ицхаку: «Как же так, Ицхак, что же ты наделал?» Потупил Ицхак глаза и сказал: «Если бы подумал я, не сделал бы этого». И так Ицхак стоял, полный стыда и позора, огорчения и страдания, как человек, согрешивший и ожидающий приговора.

И уже не осталось никого, кто бы боялся собаки. И поскольку перестала собака внушать ужас, они удивлялись на самих себя, что боялись ее. Зазнались они и начали насмехаться над трусами, которые, завидев собаку, бросаются прочь от нее. И трусы тоже стали храбрыми и обвинили во всем газеты. Газеты эти… Не о чем им писать – вот и пишут всякое. Вчера пугали нас собаками, а завтра будут пугать нас мухами.

Итак, не было человека, который бы боялся собаки, и нечего говорить про Ицхака, виновника происшествия, который забыл про нее тут же после сделанного. Но собака не забыла про Ицхака: уже понял Балак, что все несчастия, павшие на его голову, пришли от рук владельца кисти. Выслеживал Балак владельца кисти. Если попадался тот ему, то Балак лаял на него, а если не попадался тот ему, образ его шел перед ним, и Балак лаял. Каждый, кто слышал его голос или видел его тень, пугался. Как только услышали про ту историю, перестала собака внушать им страх. Подумайте только, все то время, что Балак был в своем уме, боялись его, как бешеной собаки; как только начал Балак сомневаться, в своем ли он уме, ни один человек не боится его.

Часть восемнадцатая

Роковая встреча

1

Как только пришел Балак в Меа-Шеарим, почуял он запах маляра. И хотя внешний облик Ицхака изменился (он выглядел, как жених в семь дней свадебных торжеств, и платье на нем было другое), почуял его Балак и хотел подойти к нему. Началась та самая паника, и он замешкался. Когда утихли все крики, вспомнил он о нем. Затрепетало сердце Балака, и оба его глаза налились кровью. Затряслись его лапы, и содрогнулись уши, и пасть его наполнилась пеной. Взглянул он на Ицхака не сулящим добра взглядом и спросил себя: почему он не бежит от меня, тогда как все бегут от меня? Так ничтожен я в его глазах, что он пренебрегает моей силой? Наполнилось его сердце гневом. Снова взглянул он на него. Увидел, что лицо его спокойно и нет в нем ни капли страха. Решил Балак, что отсутствие страха порождено знанием истины, то есть существо это, человек, знает истину и потому не боится.

Пробудилось в сердце Балака вновь желание узнать правду. Эта тоска по правде была настолько сильна у него, у Балака, что сердце его колотилось, как пестик в ступке. И уже казалось ему по его наивности, что вот-вот он ухватит правду, и он удивлялся самому себе, что вроде бы нужно было бы ему радоваться, а он не рад. Сжалось у него все внутри, и похолодело, и он не мог стоять, так заледенела в нем селезенка. Овладела им ипохондрия, и ему показалось, что он умрет и не узнает истину. Ах, сколько недель и сколько месяцев он рыщет в поисках истины, а когда он готов схватить ее, собираются убить его…

Поднял Балак оба свои измученных глаза и посмотрел на ноги владельца кисти. Увидел, что они стоят на том же самом месте. Вырвался у Балака вздох из глубины души, и он подумал: каждый, знающий истину, не боится ничего в мире, да только истина – тяжела и несут ее – немногие. Подставлю я свои плечи и понесу вместе с ними истину. Тем временем стоял Ицхак, полный стыда и позора, мучаясь и раскаиваясь, так стоит человек согрешивший и ожидающий приговора. Когда снова увидел Ицхак собаку, то щелкнул ей пальцами и сказал ей: «Слышала, что говорят про тебя? Бешеной собакой называют они тебя». Излишне говорить, что не дразнить собаку хотел Ицхак, но оттого, что стыдился разговаривать с человеком, разговаривал с Балаком. Но Балак – было у него другое мнение. Вскинул он голову в панике и посмотрел на Ицхака, почернела оболочка вокруг зрачков в глазах Балака и исчезла в них белизна. Заполнилась его пасть пеной, и зубы его застучали. И он сам весь тоже затрясся. Захотелось ему броситься на Ицхака. Но, в конце концов, отвернулся пес от него и уткнулся носом в землю.

Пронеслась перед ним вся его жизнь с того самого момента, как ударил его ногой маляр в Бухарском квартале. Сколько бед, и сколько страданий, и сколько унижений, и сколько побоев пали на него с того дня и сколько их ожидают его в будущем? За что и почему? Встал перед ним запах этого маляра, и возопило у него внутри сердце: «Вот! Этот… стоит совсем рядом, спроси его!» Упал он духом сильнее во сто крат, ведь знал, что, если спросит, не ответит тот ему. Снова уткнулся он носом в землю, чтобы не подбил его дьявол возвысить свой голос; если возвысит он свой голос, поддаст ему ногой маляр, а он не в силах больше выносить новые страдания. Но желание знать истину победило его страх. Тряхнул он ушами и лег на брюхо, чтобы обдумать все хорошенько. Сказал себе Балак: что мне делать? Если спрошу его, не ответит он мне, а если возвышу свой голос, ударит меня маляр ногой. Пасть его задрожала, и зубы его застучали. Затряс он ушами, но не как в первый раз, когда тряхнул ими, как стряхивают блоху с платья, а подобно тому, кто опускает свои уши в знак согласия. Сказал себе Балак: не стану вежливо подходить к нему и не буду поднимать на него голос, но укушу его, и истина капля за каплей потечет из его тела. И уже видел Балак, как правда капает из крови маляра подобно долгожданным дождям, когда Великая Собака кусает небосвод. Но тут же отвел взгляд от Ицхака и перестал о нем думать. Уткнулся головой в землю, и все эти сцены, которые он видел вначале, стушевались. Растерялся он и позабыл все, что собирался сделать. Зажал хвост меж задними лапами, будто хвост один только и остался у него. Наконец, повесил он нос в глубокой печали, как тот, кто понял, что от всех его действий нет никакого толку. Если бы был он в состоянии заснуть, то заснул бы и забыл во сне всю свою боль.

Сон не приходил к нему. То ли от ипохондрии, охватившей его, то ли от запаха, исходившего от маляра и трепетавшего у него в носу. Так или иначе, начало крутить у него в животе подобно крыльям ветряной мельницы, и селезенка тоже доставляла ему немало мучений. Хотел он приложить к животу хвост, как пластырь, который накладывают на больное место. Не стронулся хвост со своего места, меж задними лапами. Сидят себе твои кишки у тебя внутри и делают все, что им заблагорассудится, а ты стоишь и не в силах сделать им ничего. Поднял он голову и осмотрелся по сторонам, как бы ища, на ком выместить свой гнев. Увидел хозяина кисти, увидел, что тот – стоит себе. Снова почернело в глазах Балака, и зубы его застучали. Испугался, что он укусит сам себя, и польется из него кровь, как в тот день, когда ударил его маляр ногой в пасть. Заклокотало у него во рту, и задергался его язык, и наполнился рот горькой пеной, как будто растворилась его горечь и залила ему рот. Приподнялся он и взглянул перед собой в страхе. Увидел, что Ицхак – стоит, и показалось ему, что – улыбается. Качнул Балак головой и задумался: чего ради ему, этому, улыбаться, и над кем он смеется, над существом, презираемым и несчастным, преследуемым и попранным до того, что даже собаки гоев чураются его? Отвел он от него глаза и поднялся, чтобы уйти.

Но кости его – обмякли, и лапы его – ослабли, и колени его – подогнулись, и когти его ног – притупились, и на душу его легла тяжесть, и не было у него сил сдвинуть свое тело и идти. Посмотрел туда и посмотрел сюда в поисках места, где бы он мог укрыться. Принялся копаться в земле, чтобы вырыть себе нору и спрятаться, как полевая мышь, в земле. Поскользнулся и упал на брюхо. Поднял глаза взглянуть, не видит ли его хозяин кисти и не смеется ли над ним. Как только взглянул на него, уже не сводил с него глаз.

2

Ицхак собирался вернуться домой, к жене, к которой стремился всей душой со страстью молодожена. В это же время сидела Шифра одна дома и удивлялась сама себе, что с того самого часа, как встала она под хупу и по сию минуту, не перестает грезить об Ицхаке. Подняла Шифра глаза – проверить, заметно ли это. Посмотрелась в зеркало на стене и поразилась. Кроме платка на голове, не заметно было в ней никакой перемены. А она была уверена, что превратилась в новое существо. Поправила она платок, и отвела глаза от зеркала, и посмотрела на то место на стене возле зеркала, где висел ее брачный договор. Вспомнила она, как стояла вместе с Ицхаком под хупой и думала, что такой великой минуты не будет больше в ее жизни, теперь видит она, что каждое мгновение – велико. Подошла к плите и проверила, что – с кушаньем, поставленным мамой вариться к сегодняшней трапезе, и поразилась: уже сварилось кушанье, а Ицхак все еще не пришел. Повернулась к окну, и пальцы ее задрожали, как у молоденькой женщины, которой хочется намекнуть мужу, чтобы тот поторопился и пришел. А ты, Ицхак? Ты стоял себе на улице и рассказывал небылицы о собаке, на шкуре которой ты написал слова, которые не должен был писать. Правда, нужно сказать, что даже в эти минуты, стоя на улице, не переставал Ицхак думать о Шифре. И уже видел он, как возвращается к Шифре и как она встречает его со стыдливой радостью; так жена радуется своему мужу и стыдится своей радости. И он тоже радовался и стыдился, радовался своей жене и стыдился своего прошлого. Наконец оторвал он от земли ноги, чтобы пойти домой, к жене. И как только ступил два-три шага, забыл свое прошлое и, нечего говорить, собаку.