Вчера-позавчера - Шмуэль-Йосеф Агнон

Взглянул на него Арзаф и убедился, что он молод, и хорош, и шкура его пышная и красивая. Сказал ему: «Ради тебя, и ради твоих добрых дел, и ради добра твоих отцов, праведных и чистых, готов я оказать тебе милость и доставить тебя в мир грядущий». Пошел Арзаф, и принес египетскую веревку, и связал лапы шакала, и взял нож, и зарезал его; сделал с ним то же самое, что и с лисой. Извлек его мясо, и выбросил его, и набил его шкуру сеном и соломой, и сделал ему большие стеклянные глаза.

Прошло несколько дней, а шакал не вернулся. Увидели его братья, что отец волнуется. Сказали они ему: «Отец, не волнуйся, разве ты не знаешь, что твой сын встал во главе общества по поиску грехов и конечно же занят он чужими грехами». Был отец шакала рад за сына, что тот стал главой общества по поиску грехов, но боялся за него в глубине души: не напали ли на него грешники и не причинили ли ему зло. Сказали ему сыновья: «Отец, не бойся грешников, не могут они сделать ему ничего, ведь грехи изматывают силы грешников и даже маленькая муха может сокрушить их. Сегодняшняя ночь – новолуние, этой ночью мы пойдем и пожелаем ему мира и благополучия».

Когда они вышли, почуяли запах мяса. Пошли они на запах, пока не пришли в Эйн-Рогель. В это время засияла луна, и глаза чучела наполнились светом. Стояли братья, пораженные, и говорили ему: «Брат наш, сын матери нашей, сын отца нашего, пожалуйста, скажи нам, откуда взял ты этот свет и чем заслужил ты, что глаза твои так светятся?» Услышал Арзаф их голоса. Подделал свой голос под голос шакала и сказал им: «Кто вы такие, смертные, семя несчастных шакалов? Сегодня вы здесь, а завтра – прах и черви, и вы пришли ко мне беспокоить меня речами? Разве вы не видите, что я живой всегда и на веки вечные? И мало этого, предстоит мне то, что поставят меня в музее; и все художники Иерусалима придут и будут меня рисовать; и мало этого, а еще напечатают свои рисунки в учебниках, и любой, кто захочет учиться, придет и будет смотреть на меня». Сказали они ему: «Брат наш, что за слова ты говоришь и что за рассказы рассказываешь? Пожалуйста, будь так добр, разъясни свои слова, ведь души наши тянутся к ним, и мы жаждем слушать». Ответил им Арзаф из-за спины шакала то, что ответил их брату.

Когда выслушали они его слова, стали они шептаться: «Ой, как же нам быть с нашим братом, он – вечно живой, и тогда мы не получим его наследства?» Вошла зависть в их сердца, и принялись шакалы укорять чучело: «Разве не братья мы, разве не плоть от плоти нашей – ты? Почему ты зазнаешься перед нами? Почему ты не открываешь нам тайну, как ты стал тем, чем стал?» Ответил им Арзаф из-за спины чучела: «Скажите мастеру, который сделал меня вечно живым, не согласится ли он сделать вам то, что сделал мне?» Появился Арзаф и встал перед ними. Приветствовали они его, и поклонились, и сказали ему: «Ты – тот самый Арзаф, что живет со всеми созданиями в мире! Мы не сдвинемся с места, пока ты не водворишь мир между нами и братом нашим. Но все то время, что мы подвержены смерти, а брат наш этот живет вечно, нет и не будет между нами мира. Поэтому мы просим тебя, сделай с нами то, что ты сделал с братом, чтобы были мы равны и здесь, и там. И если брат наш поклялся приносить тебе мясо к субботам и праздникам, тогда вот мы клянемся приносить тебе мясо в те девять дней каждый раз, когда ты заканчиваешь учить раздел Мишны»[122]. Пошел им навстречу Арзаф и исполнил их просьбу.

А когда закончила Лилит свой рассказ, то обратилась к нему со следующими словами: «Вставай, Балак, и слушай! Не притчу пересказала я и не выдумки выдумала. Но я спрошу тебя: что ты попросишь за мясо и что пожелаешь за шкуру? Может, камни мостовой, а может, посох гневный? А теперь закрой глаза, Балак, попробуй отдохнуть. А я ухожу и не увижу тебя в беде». Вспорхнула Лилит, и улетела, и покинула Балака.

3

Подогнул Балак под себя лапы, и закрыл глаза, и лежал, и размышлял о тех проблемах, которые мучают всех философов во всех поколениях: что мы такое и что такое наша жизнь? И стоят ли того все эти страдания, и мучения, и оскорбления, и беды, падающие на нашу голову, ради мгновения, ради сиюминутного наслаждения? В особенности – я, у которого даже крохи наслаждения нет, но зато есть бесконечные заботы, и на каждую заботу накладывается еще более тяжкая забота. Охватила его ипохондрия, и захотелось ему умереть. Но смерть такова, что она приходит, когда ее не приглашают, и не приходит, когда ее приглашают. От обилия этих мыслей обессилел мозг Балака, и он был близок к помешательству. Однако не последовал Балак в своих рассуждениях за философами, утверждающими, что причина потери рассудка в ипохондрии, а не от нечистой силы, но кое в чем он был согласен с ними, а именно: причина – ипохондрия, но бесы разбрасывают свой яд и порождают эту ипохондрию. И нет никакого сомнения, что ипохондрия эта, которая бурлит во всем его теле, исходит от бесов этих на мельнице, ведь известно, что природа не терпит пустоты, а поскольку мельница пуста и безлюдна, поселились в ней бесы. И он не знал, что причина – в знаке зодиака месяца мархешван, ведь в этот месяц власть ипохондрии усиливается. Объял Балака ужас, и он решил бежать отсюда.

Только решил он бежать, как ноги его отяжелели. И селезенка его вместо того, чтобы, как обычно, оттягивать на себя отходы, выбрасываемые печенью, перестала выполнять свои функции и не чистила кровь. Одолела его ипохондрия, и расплодились в нем всякие злые мысли, так что он переполнился ими и не был в силах подняться, и уж нечего говорить, чтобы бежать отсюда, хотя собаки опираются при ходьбе на кончики пальцев ног, а животные, опирающиеся на кончики пальцев ног, легки на подъем, и проворны, и удобно им отрывать ноги от земли, что нельзя сказать о тех, кто опирается на ступню, как, например, медведь и человек, которые перекатываются с пятки на носок.

Понял Балак, что будет вынужден сидеть тут. Отказался он от своего мнения и согласился с тремя философами, отрицающими существование чертей, как будто бы он не знал, что уже пришли измаильтяне, и греки, и евреи тоже (да не будут они упомянуты вместе с первыми) к выводу о несомненном их существовании. И хотя он чувствовал, что они существуют, он отрицал их нахождение здесь, ибо они состоят из воздуха и огня, а тут абсолютная темнота и если бы был тут черт, виден был бы его огонь, а так как огонь не виден, это означает, что нет тут черта. А как только он пришел к отрицанию их существования здесь, он пришел к абсолютному отрицанию их существования; известно, что черти – видят, но сами – невидимы, а если их можно увидеть, так это – не черти.

Послышался шум и голоса. Дрожь охватила его члены, он был напуган, и потрясен, и пришел в ужас. Страх, который парализует тело и наливает его тяжестью, на этот раз повел себя иначе и сделал Балака легким, как перышко. Он вскочил и кинулся спасать свою душу. И он при этом льстил сам себе, что у него хватило ума сбежать, прежде чем попался он на глаза бесам. А когда понял он свою ошибку и признал, что есть на свете черти, принялся завидовать им, завидовать их долгой жизни, ведь со дня, как создан мир и по сегодняшний день, было у них всего только три царя: Асмодей, и Гинд, и Билад, и Билад все еще жив. Однако тут Балак ошибся. Этот шум исходил не от чертей, а от человека, так как попадаются люди, желающие изучать светские науки, но боятся из-за фанатиков делать это публично и уходят в потайные места, чтобы учиться потихоньку. Вот и сейчас не черт был здесь, а один из приятелей Ицхака, который приходил каждую ночь в здание пустой мельницы учить языки других народов.

Выбежал Балак наружу и задрал хвост в знак свободы, как если бы нечего ему было опасаться и бояться. И в самом деле, не нужно было ему бояться: ведь если бы даже и проходил мимо него еврей, он не заметил бы его, так как земля была черна и все, что над ней, – мрак и тьма. Раскрыл он пошире свои глаза и огляделся по сторонам, взглянул туда и взглянул сюда. Раскололась вдруг тьма, и фонари заметались в ужасной спешке, как заблудившиеся звезды, бегут они, и кажется, будто они падают на землю. Балак не был ни астрономом и ни звездочетом, но зато хорошо знал жизнь Иерусалима и понял тотчас же, что несут хоронить мертвеца, а фонари – фонари погребального общества. Хотел он отдать последний долг мертвому и проводить его на кладбище. Но ради спасения жизни наступил сам себе на ноги и не пошел его провожать, ведь если бы увидели его, сделали бы из него самого мертвеца.

Стоял Балак в стороне и думал о том, о чем думает любой живой, когда проносят перед ним покойника. Покойник этот еще два-три часа до того был живым и, вполне вероятно, не понимал, что умирает, а вот испустил дух и умер. Ведь с того самого дня, как пришло наказание для человека в лице смерти, ты не найдешь существа, которое бы не умирало, смерть – неизбежна. И все погибают и умирают, и все – в руках ангела смерти по воле Создателя Благословенного, по воле Своей дающего жизнь и по воле Своей забирающего ее. И так же как этот покойник – умер, так и Балака ожидает смерть, и того маляра тоже ожидает смерть. А может быть, он уже умер, и тот, кого несли хоронить, был этот маляр? Но если этот маляр мертв, никогда не узнает Балак, за что же его, бедного пса, все презирают, и преследуют, и ненавидят, ведь покойник уже унес с собой свою тайну в могилу. Погрузилась в печаль душа Балака, как будто случилась у него невозвратимая утрата, – если умер маляр, выходит, что вся надежда Балака узнать тайну утрачена навеки. И снова видит Балак величие человека, видит, что все – в руках человека, и, пока человек жив, есть у тебя надежда, умер он – пропала надежда. Да и сама смерть пришла от человека, ведь если бы не ел человек от древа познания, не пришла бы смерть в мир. Так или иначе, обречены на смерть как человек, так и собака.