Небо в алмазах (СИ) - Younger Alexandrine

— Твою мать, что ничего не ясно!

— Там звонят в дверь, открой…

— Гелыч вырвался?

— Остальные не ожидаются…

— Встречай гостей, хозяйка!

— Теперь я на трубе, Кос!

Холмогорова принялась вспоминать номер телефона Пчёлкиных, надеясь, что их соединят без проволочек. Услышав на проводе суетливый голос тётки, она спешила заверить пожилую женщину в том, что, скорее, это она находится в беспокойстве за двух любопытных пенсионеров, их здоровье и беспечную старость. И, конечно же, за Витю, который целую неделю не показывался на глаза Павла Викторовича и Валентины Анатольевны.

— Лиза, слышишь меня! Никуда в своем Ленинграде не ходи, сиди дома! У нас такие страсти передают, я уж во двор боюсь выйти, Гавриловна всё болтает!

— Тёть Валь, не надо никого слушать! Дядя Паша денёк проживет без гаража, а Зое Гавриловне язык бы отрезать за то, что народ сплетнями стращает…

— Лизка, как не пугаться? Телевизор включила, а как умер кто! Не то война…

— Какая война, что ты?

— Не разберёшь, — как и любая женщина, посвятившая жизнь семье, в первую очередь Валентина Анатольевна думала о тех, кого воспитала. Если сын и племянница долго не появлялись перед её глазами, она постоянно накручивала себя, а от волнений за взрослых детей не спасёт привычная тяга к вязанию, — ладно, солнышко, береги себя! У нас сейчас другое самое главное…

— Обязательно, родная, — Лиза не могла быть уверенной в том, что родственнице станет легче, но решила не высказывать ей своих опасений, — обязательно…

Гела явился к друзьям, как голубь мира в суматошный час. Он не остался в офисе Рафаловича, куда не так давно перешёл в главные помощники, а был отправлен Леонидом к московским гостям. Как и Космос несколько часов назад, грузин взялся за пульт, пытаясь найти в телевизоре малую толику надежды на адекватность. Сплошная кутерьма во всех средствах массовой информации, заставившая шефа распустить всех сотрудников раньше времени, сменилась неуверенным обращением гэкачепистов, которых явно никто не хотел услышать. Подрагивающие ладони вице-президента, уверявшего, что глава государства находится «на лечении в Крыму», окончательно развеяло сомнения в том, что бывалые остатки влиятельной номенклатуры надолго задержат рычаги влияния при себе.

— Смотри, да у них все трясется, как у припадочных! — первым заметил Космос, когда в телевизоре появились виновники московского беспорядка — тот самый чрезвычайный комитет. — Чёрт дери, Гелыч, как хочешь! Пора на Исакиевскую, а то, мать вашу, откатимся на всех порах…

— Говорят, что танки везут со Пскова, — Сванадзе покручивал в ладонях свои тяжелые часы, безмолвно соглашаясь с Косом — усидеть на месте теперь было просто невозможно, — народ не спит, и мы не будем…

— Ключи от машины оставь, так пойдем, — в темпе вальса вставая с кресла, Холмогоров принимается за поиск пиджака, забытого где-то в прихожей, — Лиз, а ты закройся, не открывай никому, не нервируй дядю Коса!

— Правда, Лиз, может, мы скоро вернемся, — логичным было поддержать Космоса, что Гела и сделал, — в городе тихо, но я не уверен…

— Да вы издеваетесь? — за последние месяцы урожденная Павлова привыкла, что в ней все видят уязвимый субъект, сплотившись вокруг неё, как у писанной торбы. Не сказать, чтобы она поощряла такой порядок вещей. — Что мне с вами будет там?

— Лизка! — опережая любые слова жены, Космос, упрямо смотрит на Лизу, у которой, как всегда, свои причины пойти за ними. — Куда? Куда ты за нами пойдешь…

— А я одна здесь не останусь, — выхватывая из рук Гелы пульт от «Панасоника», Лиза нажимает на красную кнопку, и телевизор потухает, — неизвестность — хуже всего!

Дальнейший спор оказался бессмысленным. Молодые люди, погружаясь в людской водоворот колыбели трех революций, не отдавали себе отчёта, что перед всеми наступила точка невозврата к прежнему, но без удивления замечали, что никого не заставляли бросить свои дела, приходя на Исакиевскую или к Дворцовой. Люди хлынули, выбирая идеалы, которые хотели защитить. Верилось, что единый порыв, охвативший горожан, окончательно похоронит то, что столько лет тлело под железным занавесом.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

Обманывались ли они тогда? Время долго будет искать оценку этому вопросу…

Но двадцать второго августа тысяча девятьсот девяносто первого года новый государственный флаг России был поднят над зданием Верховного совета.

***

Три переломных дня августа прошлись по Черновой катком. Она не делала догадок, выстоит ли Ленсовет, не пострадает ли градоначальник, не случится ли в её родном городе стрельба, но точно понимала одно — за теми, кто не подчинялся скользкому приказу из столицы, стояла правда. Поэтому снова жертвовала домашним благополучием, понимая, что родные, безусловно, поймут её неравнодушие. Теперь над Смольным реет триколор, угроза военного переворота окончательно миновала, а Ёлка сидит в гостиной своей квартиры и согревает озябшие пальцы горячей кружкой. Успокаивает…

Но наблюдая за Космосом и Лизой, которые живо переговариваясь, собирали чемоданы в Москву, Ёлка опасалась, что может спустить на них гончую псарню. Поэтому смотрела на них недовольно, думая, что сказать неразлучникам на то, что в дни, когда её не было дома, квартира не пустовала только ночью. В такие моменты Ёлка ловила себя на том, что превращается в нервную, издерганную мать проблемного подростка, который никогда не подчиняется правилам. И не надо ей оправданий о том, что она всё переносит прекрасно! Артистов Черновой и в комитете по культуре хватает…

— Ёлочка, милая! Перестань губы дуть… — Леонид пытается успокоить любимую женщину, стращая её к добавлению в чай коньячка — самого лучшего, — все бодрые, как поросята, а упитанные, как большие кабаны! Телик не смотри, оно тебе не надо…

— Нет, глядите, она ведёт себя, как будто всё сделала, как просили! — Ёлка наконец-то повышает голос. — Елизавета Алексеевна, давай, скажи тётке Ёлке, сколько будешь её доводить? За адвоката своего не скрывайся, он уже свои дела сделал, молодец, расторопный! Правда, Космос? Ты не тушуйся, тебе тоже достанется! Позвони Пчёлкину в Москву, спроси, как это бывает. У него на «Астру» аллергия должна быть, это пять баллов!

— Взял с собой, под свою ответственность, — Космос предвидел, что Чернова заведет этот разговор, но решил не вспыхивать, — а я лучше других знаю, что такое с ней спорить, да, Лизк? За мной бы пошла в любом случае! Куда ей с моего космического корабля?

— Впечатлений на всю жизнь хватит, — Лиза знает, что у любая другая женщина позавидовала бы ей, что ожидание целого человека проходит почти без прелестей девяти месяцев стенаний в больницах, но родственников не переубедить, — а ты, Космос, не сдавай родную хату! У нас с тобой вообще год на события богатый…

Космосу начинал надоедать семейный обмен любезностями, но, благо, Раф уже показывал ему на пачку «Беломора», пристрастия к которому не изменял. Эврика!

— О чём я не знаю? Так… — Ёлка переводит сероватый взгляд с Космоса на Лизу поочередно, — что вообще происходит в этой вашей Москве?

— Ёлочка, у нас тут с Космосом дело на сто миллионов, — Рафу снова приходилось играть в серого кардинала, — а вы с Лизочкой посекретничайте, не стесняйтесь! Мы исчезнем…

— Исчезайте, не расстроимся!

— Вот и прекрасно…

Ёлка не до конца привыкла к тому, что находит в Лизе собственные черты неуживчивого характера. Палец в рот не клади, соломинку не согни. Никогда не признает того, что не права. А если и сознается в ошибке, то выразит это молчаливо, приластившись к плечу капризной кошкой. И сейчас племянница Черновой себе не изменит…

— Насмотрелась на толпу? Из роддома, что, поедешь памятники сносить? Слышала, что в Москве это сейчас мода…

— Нисколько! Я рада, что в такой момент мы оказались здесь! Ёлочка, я не шучу! Космос больше никогда не вздумает упрекать меня за то, что я так люблю Ленинград…

— Санкт-Петербург, дорогая, граждане выразили мнение…

— Неважно, сущность остаётся той же. Мы смотрели на людей, которым не было всё равно! Я не представляла, что такое будет…