Невидимый человек - Ральф Уолдо Эллисон

class="p1">— Чистая правда, — подтвердил я, промакивая губы носовым платком.

Эти заботливые старушки были южанками, и меня вдруг охватило невыносимое отчаяние. Я хотел сказать им, что Райнхарт на самом деле мошенник, но тут из церкви донесся призыв, а следом грянула музыка.

— Вы только послушайте, сестра Харрис. Это новый вид гитарной музыки, которой, как я вам говорила, обучил нас преподобный Райнхарт. Ну, не божественно ли?

— Хвала Господу, — сказала сестра Харрис. — Хвала Господу!

— Простите нас, святой отец, я должна встретиться с сестрой Джадкинс по поводу собранных ею средств для строительного фонда. И еще, святой отец, вчера вечером я продала десять магнитофонных записей вашей вдохновляющий проповеди. Одну кассету даже приобрела белая дама, у которой я подрабатываю.

— Господи благослови, — невольно выдавил я хриплым от отчаяния голосом, — Господи благослови, Господи благослови.

Затем дверь открылась, и сквозь их фигуры я заглянул в небольшую тесную комнату, где на складных стульях сидели женщины и мужчины, а впереди стройная женщина в медно-черном халате исполняла на пианино страстное буги-вуги вместе с молодым человеком в скуфейке, который извлекал праведные риффы из электрогитары, подключенной к усилителю, висевшему у потолка над сверкающей бело-золотой кафедрой. Мужчина в элегантной кардинальской мантии с высоким кружевным воротником стоял, опираясь на огромную Библию, а потом затянул торжественный гимн, которому прихожане вторили на незнакомом мне языке. Позади, высоко под сводом, на стене были по дуге начертаны золотыми буквами слова:

ДА БУДЕТ СВЕТ!

В зеленом свете вся сцена казалась мерцающей и таинственной; затем дверь закрылась, и звук стал тише.

Для меня это было чересчур. Я снял очки, аккуратно взял под мышку белую шляпу и вышел на улицу. Неужели, думалось мне, это все взаправду? И я знал — так оно и есть. Слышал об этом и раньше, но соприкасаться не доводилось. И все же: мог ли скрываться под одной личиной Райн-лотерейщик, Райн-игрок, Райн-вымогатель, Райн-любовник и Райн-священнослужитель? Не мог же он действовать столь убого и нестрого? Неужели это происходило наяву? Но мыслимо ли было усомниться? Не иначе как он — человек масштабный, разносторонний, вездесущий. Не менее реальный, чем я. Вселенная его состояла из сплошных возможностей, и он это знал. Он вырвался на годы вперед, а я остался в дураках. Должно быть, все эти годы я был безумен и слеп. Мир, в котором мы жили, не имел границ. Необъятный, бурлящий, горячий мир изменчивости был для Райна-негодяя родным домом. Наверное, исключительно для Райна-негодяя. Все это было невероятно, но, видимо, только в невероятное и можно верить. Не иначе как правда всегда была ложью.

Видимо, размышлял я, все это должно с меня скатиться, как скатываются капли воды со стеклянного глаза Джека. Я должен подыскать уместную политическую классификацию, навесить ярлыки на Райнхарта и на его ипостаси, а потом выбросить это из головы. Церковь я покинул так стремительно, что сам не понял, как оказался в офисе, и только тогда вспомнил, что направляюсь к Хэмбро.

Меня охватили подавленность и восхищение одновременно. Мне хотелось повстречаться с Райнхартом, но ведь личного знакомства для подтверждения его реальности, внушал я себе, не требуется: достаточно того, что нас с ним путают. Невозможно поверить, но так оно и есть. Просто потому, что это — область неведомого. О такой возможности Джек и мечтать не мог, равно как и Тобитт, считающий, что он приблизился к этой области вплотную. Слишком мало было известно, слишком многое оставалось в тени. Теперь мои мысли были о Клифтоне и о самом Джеке; много ли, по сути, известно о каждом из них? А обо мне? Кто из моей прошлой жизни бросил мне вызов? В самом деле: сколько воды утекло, прежде чем я понял, что Джек слеп на один глаз.

У меня во всем теле начался зуд, как будто с него только что сняли гипс и я еще не привык к забытой свободе движений. Допустим, на Юге тебя все знали, но переезд на Север стал прыжком в неизвестность. Сколько дней и ночей можно бродить по улицам большого города, не встретив ни одного знакомого лица? У тебя появляется возможность создавать себя заново. Эта мысль меня пугала, потому что мир теперь словно бы проплывал перед глазами. Стертые границы, свобода — это не только признание необходимости, но и осознание возможностей. Весь дрожа, я мельком увидел те возможности, которые давало многообразие личностей Райнхарта, но сразу же прогнал эти мысли прочь. Слишком уж были они необъятны и запутанны, чтобы размышлять всерьез. Тут мой взгляд упал на полированные стекла очков — и меня разобрал смех. Я ведь хотел использовать их для маскировки, а вот поди ж ты: они обернулись политическим инструментом; если Райнхарт использовал их для своих целей, что мешало мне сделать то же самое? Это было слишком примитивно, и все же очки показали мне новую сторону реальности. Что сказал бы по этому поводу комитет? Что теория Братства говорила о таком мире? Мне вспомнился рассказ о чистильщике обуви, которого стали привечать на Юге просто оттого, что он надел белый тюрбан вместо своего обычного «доббса» или «стетсона», и меня разобрал смех. Джек возмутился бы от одной мысли о таком положении вещей. И все же есть в этом доля истины; настоящий хаос, который, как ему казалось, он описывал… как же давно это было… Вне Братства мы выпадали из истории; но внутри него нас попросту никто не видел. Положение дел ужасало: мы ни на шаг не продвинулись вперед. Мне хотелось это отринуть, но как было этого не обсудить, не посоветоваться с человеком, который сказал бы мне, что это лишь быстротечная иллюзия, порожденная эмоциями. Мне хотелось, чтобы мир обрел под собой прежние опоры. Потому-то мне теперь было жизненно необходимо повидаться с Хэмбро.

Встав, чтобы уйти, я обвел взором настенную карту и посмеялся над Колумбом. Подумать только: Индию открыл! Я уже дошел почти до конца коридора, когда спохватился, что забыл шляпу и очки; пришлось вернуться. Эти два предмета должны были обеспечить мне безопасный проход по улицам.

Я взял такси. Хэмбро жил на западных восьмидесятых; на лестничной площадке я зажал шляпу под мышкой, а очки убрал в карман вместе с цепным овалом от кандалов брата Тарпа и куклой Клифтона. От этого карман даже отвис.

Сам Хэмбро провел меня в небольшой кабинет, уставленный книгами. Из другой части квартиры доносился детский голос, напевающий песенку про Шалтая-Болтая, пробуждавшую во мне воспоминания о моем унизительном первом выступлении на пасхальном празднике: при большом скоплении народа я забыл слова…

— Сынок мой бунтует, — сообщил Хэмбро, — не