Наследие - Кристофер Паолини

Легко, точно с младенцем, управившись с нею, человек в сером уложил ее на плиту, плотно прижав ее плечи, и снова защелкнул оковы на руках и ногах. В последнюю очередь он перекинул ей через лоб кожаный ремень и застегнул его достаточно туго, хотя и не причинив ей боли, так что теперь она совершенно не могла двигать головой.

Насуада ожидала, что теперь он от нее отойдет и будет есть свой обед, или ужин, или завтрак — она понятия не имела о времени суток, — но вместо этого он поднял поднос, перенес его поближе к ней и предложил ей воды с вином.

Глотать, лежа на спине, оказалось невероятно трудно, и Насуада не пила, а крошечными глоточками высасывала драгоценную влагу из серебряной чаши, которую прижимал к ее губам человек в сером. Вкус растворенного в воде вина и прохладное прикосновение питья к стенкам пересохшей гортани был необыкновенно приятным и успокаивающим.

Когда чаша опустела, человек в сером отставил ее в сторону, нарезал хлеб и сыр маленькими кусочками и стал ее кормить.

— Как… — с трудом вымолвила она, чувствуя, что наконец-то обретает голос, — как твое имя?

Человек в сером смотрел на нее совершенно равнодушно, и в глазах его, казалось, не было ничего живого. Его тыквообразная голова сверкала в свете беспламенного светильника, как полированная слоновая кость.

Он сунул ей в рот еще кусочек хлеба с сыром.

— Кто ты?.. Это Урубаен?.. Если ты такой же пленник, как и я, мы могли бы помочь друг другу. Гальбаторикс не может знать все. Вместе мы могли бы отыскать путь к спасению. Это только кажется неосуществимым, но на самом деле выход всегда можно найти. — Насуада продолжала говорить тихим, спокойным голосом, надеясь, что какие-то ее слова либо пробудят в этом человеке сочувствие, либо вызовут в нем некий интерес к ее безумным планам.

Она жала, что умеет быть очень убедительной — долгие часы переговоров в качестве предводительницы варденов вполне это доказали, — но над человеком в сером ее слова, похоже, не имели никакой власти. Если бы он не дышал, его вполне можно было бы принять за мертвеца, хоть он и стоял возле нее, хоть и кормил ее хлебом и сыром. Ей пришло в голову, что он, возможно, глухой, однако он отлично ее услышал, когда она попросила еще воды, так что и эта идея оказалась ложной.

Насуада говорила до тех пор, пока не исчерпала все аргументы до единого, все возможные призывы и мольбы, а когда она умолкла — лишь для того, впрочем, чтобы поискать еще какие-то подходы к своему тюремщику, — он буквально заткнул ей рот очередным куском хлеба. Он так долго держал его у самых ее губ, что она пришла в ярость, однако оттолкнуть его руку не могла. А человек в сером даже не дрогнул под ее бешеным, испепеляющим взглядом и продолжал смотреть на нее теми же, совершенно пустыми глазами.

По спине у Насуады даже мурашки поползли, когда она осознала, что его поведение вызвано не потрясением и не гневом; она действительно ничего для него не значила. Она бы еще поняла, если бы он ее ненавидел, или же испытывал извращенное наслаждение, мучая ее, или же он был бы рабом, который просто вынужден исполнять приказания Гальбаторикса. Но ни одно из этих предположений, похоже, не соответствовало действительности. Скорее, человек в сером был равнодушен ко всему, даже к самой жизни; лишен даже самого слабого намека на чувства. Он бы — и Насуада в этом совершенно не сомневалась — с такой же готовностью убил бы ее, с какой сейчас заботился о ней, и не испытал бы при этом ни малейших сожалений. Так человек, не замечая, убивает муравья, наступив на него или небрежно смахнув его с себя.

Проклиная себя за то, что есть ей необходимо, чтобы поддержать силы, Насуада открыла рот и позволила тюремщику положить туда кусочек хлеба с сыром, хотя больше всего ей хотелось откусить ему пальцы.

Он кормил ее, точно ребенка. Кормил с рук, бережно кладя каждый кусочек пищи прямо ей в рот, словно в некий хрустальный сосуд, который он может в любой момент нечаянно разбить своими толстыми пальцами.

Душа Насуады была охвачена ненавистью и гневом. Она, предводительница величайшей в истории Алагейзии армии варденов и их союзников, дошла до такого позора… Нет, ничего подобного! Она — дочь своего отца. И когда-то она жила в Сурде, на кишащей народом рыночной улице, где царили пыль и жара, а вокруг слышались громкие крики торговцев. Вот и все. И нет у нее никаких причин быть высокомерной, нет причин не признавать своего нынешнего падения.

И все же она ненавидела склонявшегося над нею человека в сером. Ненавидела за то, что он настойчиво продолжал кормить ее, хотя она и сама могла бы прекрасно с этим справиться. Она ненавидела его хозяина Гальбаторикса — или кто там еще был его хозяином? — который приказал держать ее распятой на этой каменной плите, лишая гордости и достоинства. Она ненавидела ощущение униженности, которое уже сумели у нее вызвать те, кто ее похитил.

Она должна убить этого человека в сером! Если она еще способна довести до конца хотя бы одно дело, то пусть это будет смерть ее тюремщика. Если не считать побега, ничто другое, пожалуй, не доставит ей большего удовлетворения. «Что бы для этого ни потребовалось, я найду способ с ним разделаться!»

Мысль об этом была ей так приятна, что она почти с удовольствием доела все, что он ей предлагал, все время думая только о том, как бы ей исхитриться и убить этого человека.

Когда Насуада поела, человек в сером взял поднос и ушел. Она слушала, как затихают вдали его шаги, как где-то позади ее ложа открывается и закрывается дверь, как лязгает задвигаемый засов, как с глухим ударом падает в пазы тяжелая стальная балка, намертво запирая вход в ее комнату.

А потом она снова осталась одна и развлекалась тем, что обдумывала различные способы убийства.

На какое-то время, правда, она отвлеклась от этих мыслей, следя за извивами одной из линий, нарисованных на потолке, и пытаясь определить, начало это ее или конец. Линия, которую она выбрала, была синей; этот цвет был ей особенно приятен из-за того, что ассоциировался у нее с тем единственным человеком, о котором она в первую очередь и думать не смела.

Потом отслеживание линий ей тоже надоело, как и фантазии на тему мести, и она, закрыв глаза, соскользнула в тревожный полусон, когда время, следуя парадоксальной логике ночных кошмаров, течет одновременно и быстрее, и медленнее, чем обычно.

Когда человек в сером появился вновь, Насуада была почти рада его видеть — и сама себя проклинала за это, считая эту радость проявлением слабости.

Она не могла сказать точно, сколько времени прошло — и вряд ли здесь кто-нибудь скажет ей, который час, — но понимала, что на этот раз ожидание было короче предыдущего. И все же ожидание показалось ей нескончаемым, и она все время боялась, что ее так и оставят здесь в полном одиночестве, привязанной к этой каменной плите. И с отвращением вынуждена была признаться самой себе, что благодарна человеку в сером за то, что теперь он вроде бы станет навещать ее чаще.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});