Парень с большим именем - Алексей Венедиктович Кожевников

— Сел и поехал, — сказал Афонька.

— Вы поймите, головы садовые, парню обязательно надо стать делегатом, вот как я, чтобы, значит, проезд, ночевка, харч… все бесплатно, — снова вступился дедушка.

— Это может только Выставком.

— Где он, покажите!

Тогда из двух женщин, проверявших делегатские документы, одна провела Афоньку с дедушкой Арбузником на выставку, к новому домику, недалеко от входа и сказала:

— Тут Выставком.

Вместо страшного, сердитого мужика, каким представлялся ему «Выставком», Афонька натакался на молоденькую девушку, разве чуть-чуть постарше его, тихую, добрую, услужливую.

Она терпеливо выслушала весь его длинный сказ, как он добрался до нее, прочитала до последней буковки школьное свидетельство и очень смутилась: «Как же быть нам?» — словно не парень, а она нарушила порядки.

— Ему непременно надо делегатский, чтобы, значит, все готовое, — хлопотал за Афоньку дедушка.

— Я понимаю, понимаю, — соглашалась девушка, кивала коротковолосой, постриженной головой и вдруг рассердилась: — Ах какие вы недогадливые люди! Надо было привезти какую-нибудь просьбицу.

— Другой день прошу, — сказал Афонька, тоже начиная сердиться.

— Письменную, на бумажечке, от сельсовета. Можно бы и от школы. Мне нужен оправдательный документ. А теперь что я оставлю? Ваши слова? Они улетели, их не пришьешь к делу. — И снова подобрела, поласковела: — Ладно, попробуем. Садись! — уступила Афоньке свое место у стола. — Вот бумага, ручка, пиши за мной! — и продиктовала заявление в «Выставком».

Затем ушла с ним куда-то и принесла вместо него Афоньке розовый билет на пять дней, какие выдавались законным делегатам.

— Вот. Теперь можете не волноваться до самого дому! — радостно выдохнула девушка. Делегатам выставки давали бесплатный проезд и в Москву и обратно.

Афонька и дедушка Арбузник горячо благодарили девушку, она же краснела, закрывала лицо руками, стыдилась, словно ее бранили.

— Хорошая, стеснительная девушка. Будь такая в нашем месте, посватал бы за своего внучонка, — сказал старик выходя. За дверью Афонька обернулся на дом, в глаза бросилась яркая вывеска над входом: «Выставком».

«Вот оно что… Это вроде того: сельский Совет — сельсовет, — обрадовался Афонька. — Выставком, значит, выставочный комитет», — и посмеялся над своими глупыми страхами.

VII

Вышли из «Выставкома» и не знают, с чего начать осмотр: кругом ярко, пестро, дорожек не меньше полдесятка. И по всем густо валят люди. Афонька спросил одного гражданина:

— Где-ка тут самое интересное?

— А что тебя, мальчик, интересует? — весело отозвался гражданин. — Меня вот пиво, привезли какое-то новое.

— Я непьющий, — сказал Афонька.

Он думал, что на выставке есть и самое интересное, и не очень интересное, и совсем неинтересное, и все одинаково понимают это. Оказалось же, ему нужно найти ошибку, которая завелась в крестьянской жизни, а другому — пиво. Третьему, четвертому и так, пожалуй, каждому свое. Не стоит спрашивать, всех не спросишь.

Пошли к самому яркому, что оказалось поблизости, — это был портрет Ленина из живых цветов. Такого ни Афонька, ни дедушка не видывали. Довольно высокая земляная горка, и на ней так посажены разные цветы, что получился Ленин в полный рост. Цветы живые, и Ленин как живой: глаза блестят, на лице добрая улыбка, еще немного, и заговорит:

«Поднимем наукой и техникой коленопреклоненного перед землей крестьянина и сделаем его господином, владыкой над ней».

Перед портретом густо толпился народ, и Афонька слышит, что выставку начали устраивать еще при Ленине, он придумал ее.

Ленинский портрет был началом выставки. От него разбегались песчаные дорожки во все отделы, и тут же неподалеку стоял щит с планом выставки и с указателями в виде стрелок. На каждой стрелке написано, куда она показывает: Украина, Белоруссия, Кустарный павильон. Новая деревня, Сельский Совет. И еще многое другое.

— Куда пойдем, дедушка? — спросил Афонька.

Дедушка выбрал «Новую» деревню. Путь в нее лежал среди полей. Это были совсем маленькие поля, только для показа, хлеба тут немного соберешь, но хлеб был гораздо лучше, чем в Полых Водах: гуще, выше, крупней колосом и зерном. Рожь и здесь была сжата, а пшеница, овес, кукуруза еще стояли на корню.

Шли-шли и попали вместо «Новой» деревни в «Старую». Деревни были построены так, что, идя в «Новую», обязательно увидишь «Старую». Начиналась эта деревня курной избушкой калужанина. Афонька был из лесных мест и принял калужскую избушку за баню по-черному. Печь без трубы, стены закоптели до черноты, оконца собраны из осколков стёкла. «Не окошки, а очки», — подумал Афонька.

Но в избушке жила целая семья: хозяин, хозяйка, дети, и все занимались совсем не банным делом: хозяин плел лапти, хозяйка шила, ребятишки готовили уроки.

— Вы как же тут очутились? — спросил дедушка. — Зачем?

— А ты зачем очутился здесь? — сказал занозистый калужанин.

— Я — поглядеть.

— А я — показаться. — Калужанин придвинул дедушке и Афоньке небольшую скамейку. — Жизнь нашу, крестьянскую, калужскую показать. Садитесь, поговорим!

— И дома так живете? — интересовался дедушка. — Или немножко играете здесь в бедность?

— В точности так. Как было там, дома, все записали и здесь все по-писаному расставили.

— Бедно, плохо живете. Мы на Волге получше, дым через трубу выпускаем.

— Наша Калужань на всю Русь славна бедностью. Больше нечем хвалиться, — посетовал калужанин.

Пошли дальше, по другим избам: в орловскую, пермскую, вятскую. Везде била в глаза скудость жизни: сермяги, лапти, деревянные чашки и ложки… Афонька всех спрашивал, отчего происходит крестьянская бедность. До революции, понятно — от помещиков, от крепостного права, от безземелья. А теперь, когда помещиков нет и вся земля у крестьян, — отчего?

Одни объясняли, что бедность — дело долгое, упорное, вроде застарелой болезни, одним махом не избавишься от нее. Надо еще годков десять, чтобы изжить, скачать всю.

Другие жаловались на плохие урожаи, на засухи, на землю, что стала постная, неродимая.

— Земля плохая, и засухи не везде, а бедность у всех, всеобщая. Почему? — волновался