Дама с букетом гвоздик - Арчибальд Джозеф Кронин

лицо его было искажено от боли. Затем высвободился, скользнул по плечу быка, упал на колени. Кровь тонкими струйками била из порванной артерии бедра.

В этот миг Энни, доярка, выглянула в окно судомойни. Она увидела Роба и завопила от ужаса, так что слышно было на полмили окрест. Тод и Нил услышали ее крик. Через мгновение они ворвались во двор.

Они увидели, что Роб, покачиваясь, безоружный, стоит лицом к быку. Разгоряченный, уверенный в себе бык ударил снова. Роб не пошевелился. Он был вне себя от боли и ярости. Он стоял, свесив голову, глаза его остекленели, но зубы были сжаты с прежней мрачной решимостью. Когда бык налетел на него, он стиснул кулак и со всей силы врезал животному в мягкий кончик носа. От удара у него чуть не сломалось запястье. Но это не остановило быка. На этот раз рог угодил под мышку. Хруст ребер и хлюпанье порванного легкого слились в единый жуткий звук.

– Господи, – выдохнул Нил и повернулся к Тоду, – да он рехнулся, совсем рехнулся! Скорей!

Они с криками побежали к Робу. Нил размахивал руками, чтобы привлечь внимание быка, Тод потрясал своим тяжелым молотом. Роб, шатаясь, повернулся к ним с ужасной злобой. Он едва держался на ногах, едва ворочал языком.

– Не мешайте, – невнятно проговорил он. Кровь пузырилась у него на губах. – Не мешайте.

– Господи! – снова ахнул Нил и попытался оттащить Роба.

Но Роб оттолкнул его и выхватил молот у кузнеца. Когда бык бросился на него в очередной раз, он широко расставил ноги, хорошенько размахнулся и врезал молотом быку прямо в лоб. Треск был громким и чистым, как выстрел. Молот прошел через тонкую лобную кость черепа быка как сквозь масло.

Бык резко, удивленно остановился. Вся его ненависть как будто испарилась. Очень тихо у него подломилось сперва одно колено, потом второе. Он упал на бок, будто собирался вздремнуть. Содрогнулся. Вывалил язык. И умер.

Покачиваясь на ногах, Роб тупо смотрел на своего мертвого быка. Его лицо, сплошь в крови и пыли, словно налилось свинцом, было уже холодным и влажным на ощупь. Губы стали тонкими и пустыми. Тело тоже было пустым, как будто из него высосали все, что составляло его сущность. И только рот был полон крови. Роб попытался поднять руку, чтобы вытереть губы. Но не смог. Его рука была слишком тяжелой… сделанной из свинца. Оцепенелый, он пытался что-то вспомнить, понять.

– Приятель, – удивленно, по-детски прошептал он, – что на тебя нашло? Какая жалость! Не видать… нам выставки.

Кровь фонтаном хлынула из его рта. Глаза остекленели; воздух вырывался из горла со свистом. Тело человека грузно рухнуло на тело быка.

Через час Тод Мейкл спустился с холма. Он был белый как полотно и дрожал всем телом. Не обращая внимания на переполох, который вызвало его странное поведение, он направился прямо в трактир, где в мертвой тишине выпил неразбавленного виски, расплескав половину дрожащей рукой.

– Господи, – простонал он, – как же мне было нужно выпить!

Спотыкаясь, он добрался до стула и уселся, съежившись и дергаясь, словно слишком долго пробыл в холодной воде. Внезапно он заметил высохшую кровь на тыльной стороне руки. Это стало последней каплей. Он разразился рыданиями и прошептал:

– Роб умер, и все тут.

Затем он поведал им ужасную весть.

Она мгновенно разнеслась по деревне. Люди выбегали из домов, бросали работу, еду и питье. Они сбивались в толпы на дорогах, возле школы, на перекрестке.

Весь тот день и следующий за ним, всю следующую неделю деревенские пребывали в оцепенении, потрясенные до глубины души. Люди собирались на перекрестке, тихо переговаривались или молча стояли, и каждый думал, думал, думал об ужасной смерти Робина Блэра из Гринлонинга. Во вторник, в день похорон, во всей деревне никто даже не вспомнил о работе. Мужчины надели черное, женщины – свои лучшие траурные наряды; ни один ребенок не остался сидеть дома. Со всей округи, из Ардфиллана, Овертона, Шоуза, Гейлстона и Дамбака, с каждой фермы у подножия Уинтонских холмов и даже из самого Ливенфорда – все стекались в Гаршейк, чтобы отдать дань уважения славному парню.

«Славный парень. Благородная душа!» – то и дело с надрывом повторял Семпл в своей надгробной речи. Ему хотелось бы сказать: «Нет больше той любви, как если кто положит душу свою за друзей своих», как он удачно ввернул, когда братья Ламонд утопили друг друга.

Но пришлось довольствоваться пятнадцатым стихом седьмой главы Книги Екклесиаста: «Вот праведник, погибший в праведности своей». Семпл проповедовал вдохновенно, церковь была набита битком, в церковном дворе было не протолкнуться, и мало кому удалось сдержать слезы. Женщины рыдали открыто, пока пастор золотил нимб вокруг головы Роба. Мужчины стискивали зубы и смотрели в землю. Колокол звонил громко, медленно, долго… когда же он наконец замолчит? Страх Господень, ужас пред безвременной кончиной, величие героической смерти вызвали брожение в местных умах. Печаль окутала деревню на долгие недели и со временем переросла в своего рода благоговение.

Снодди, стоя на перекрестке в то субботнее утро первого июля, в точности выразил общее настроение.

– Полагаю, – торжественно произнес он, – полагаю, что он был гордостью нашей деревни.

Он произнес это уже с полсотни раз за последние три недели; но в присутствии Фрейзера и Мейкла его слова по-прежнему вызывали одобрительные шепотки.

Все немного помолчали в знак согласия. Затем Мейкл, глядя на дорогу, внезапно воскликнул:

– Смотрите, Лисбет Дункан… и с ней миссис Скулар.

Глаза-буравчики Снодди загорелись. Он с важным видом сунул большие пальцы себе под мышки. Когда женщины подошли ближе, он окликнул их:

– Доброе утро! Доброе утро, дамы! Рано вы сегодня. На ферму направляетесь?

Миссис Дункан остановилась, склонив голову к плечу и отважно опираясь на руку Феми.

– Нет, – вздохнула она, – мы идем прибраться на могиле Роба. Увы, мои бедные ноги едва меня держат, и мне приходится ходить туда, только когда у моей доброй подруги миссис Скулар есть время и силы проводить меня. Она поистине добра ко мне, несчастной калеке.

Снодди хитро посмотрел на нее:

– А как дела в Гринлонинге, раз уж мы об этом? Говорят, Струтерс вернулся – он был слишком стар, и Роб его уволил, – и помогает Эйли с фермой.

Лисбет снова фыркнула:

– Понятия не имею, что у Эйли в голове. Разве она станет обсуждать это с матерью! Ах! Я всего лишь никчемная больная старуха, которая никому не нужна.

Феми нетерпеливо переступила с ноги на ногу. Стоять и сплетничать на перекрестке было ниже ее достоинства. Она потянула Лисбет