О детях и прочей нечисти - Аноним Кикиморра

Глава 32

Мы с Алтонгирелом заходим в одну из пустующих гостевых комнат и плотно закрываем дверь, оставляя Азамата нервничать снаружи. Духовник категорически отказался посвящать в свою страшнейшую тайну ещё и его, дескать, я-то последняя, с кем он хочет ею делиться, а Азамат -- предпоследний и в условиях испытания не значится.

Поскольку комната не используется, то в ней и нет ничего, кроме ковра на полу. На него-то мы и садимся лицом к лицу, скрестив ноги.

И сидим.

Минут через пять я решаю, что дала Алтоше достаточно времени на то чтобы собраться с силами и мыслями, и пора бы уже ему что-нибудь сказать.

-- Если ты хочешь подумать ещё пару дней, нам не обязательно всё это время тут сидеть, -- говорю.

Он немедленно строит зверскую рожу и огрызается:

-- Будешь поторапливать, дольше будем сидеть! Мне надо сегодня с этим закончить, иначе все моцоги сначала начинать придётся.

Я окидываю взглядом его изнурённую физиономию и решаю, что такого допускать никак нельзя, может и не выдержать.

-- От того, что мы тут просидим несколько часов, тебе не станет легче. Может, я каких-нибудь наводящих вопросов позадаю? Чтобы не так резко?..

-- Вот ещё твоих вопросов мне не хватало! -- рявкает Алтонгирел, снова таким сломанным тонким голосом, как будто с трудом подавляет истерику.

-- Успокоительного? Водочки? -- предлагаю я.

-- Нельзя, -- отрезает он. -- Иначе я бы с этого начал.

Мы сидим молча ещё несколько минут. Алтонгирел сопит всё громче, но слов так и не произносит.

Я начинаю обводить пальцем узор на ковре между нами. Мне кажется, что духовник следит за моим пальцем, но сквозь волосы плохо видно.

-- Знаешь, когда мне было шестнадцать, -- говорю я, -- я начала курить тайком от мамы. А ещё я по ночам сбегала из дома через окно и шла к приятелю пить коньяк. Паршивый такой, дешёвый коньяк. У приятеля часто были гости, в основном, мужики лет по сорок. Мне тогда казалось, что это ужасно много, и я очень гордилась, что они мной интересуются. Правда, однажды у одного из них по пьяни прихватило сердце, и никто, кроме меня не знал, что делать. Я-то к тому времени специальность выбрала... В общем, я в них разочаровалась и перестала туда ходить.

-- Ну и зачем ты мне всё это рассказываешь? -- уныло спрашивает Алтонгирел, тоже принимаясь водить пальцем по узору.

-- Я думаю, ты догадываешься.

-- Хочешь сказать, это твоя самая страшная тайна?

-- Не знаю, -- я пожимаю одним плечом, как Кир. -- Я много всяких глупостей делала. Наверное, эта не сильно хуже других. Но мама об этой до сих пор не знает.

Алтонгирел рывком головы откидывает назад свои замусоленные патлы и прожигает меня взглядом. Глаза у него блестят, губы трясутся.

-- Если ты думала, что мне это облегчит задачу, ты ошиблась. Хотя, может, и нет. Если накуриться и напиться -- это худшее, что ты сделала в своей жизни, то всё именно так, как я и полагал.

-- Что всё? -- негромко интересуюсь я.

-- Всё, -- сдавленным голосом отвечает он. -- С первого момента, как я тебя увидел, я тебя презирал, потому что ты баба и инопланетянка, а все бабы -- стервы и все инопланетяне -- тупые придурки. А я великий духовник, всегда всё делал правильно. Поэтому могу плевать на тебя и рассказывать людям, как им жить.

-- Так, -- киваю я. -- И теперь тебе приходится рассказать мне о чём-то, что ты сам сделал неправильно, да?

-- Именно, -- Алтонгирел опускает глаза и шумно втягивает носом воздух. -- Ты мне только что рассказала о чём-то, что ты делала неправильно. Так вот, твоё неправильно по сравнению с моим неправильно -- это такой мизер, что я прямо готов кататься по полу от смеха. Но это хорошо, что ты рассказала, потому что я раньше сомневался, имеешь ты моральное право об меня ноги вытирать, или нет. А теперь точно знаю, что имеешь, вот и раздумывать нечего.

Я открываю рот, чтобы сказать что-нибудь успокоительное, что полагается говорить в таких ситуациях... Например, что не моё дело его судить, или что позорный с его точки зрения поступок в моём мире может вовсе и не казаться предосудительным. Но Алтонгирел не даёт мне вдаться в морализм, резко выпалив:

-- Я убил свою мать.

Я с полсекунды смотрю прямо перед собой, всё ещё витая мыслями где-то в высоких материях и прикидывая, что я могла услышать или понять неправильно. Молчание затягивается, и я не нахожу ничего лучшего, чем попросить развития темы.

-- И как это случилось?

-- Сволочь ты! -- выплёвывает он, заставив меня поднять на него удивлённый взгляд. Я вроде ничего предосудительного не сказала...

-- Я тебе сказал главное, так отстань! -- выкрикивает он.

-- Насколько я помню, Совет Старейшин велел тебе "рассказать" свою тайну, а не обозначить. Ты уверен, что они примут это как выполненное испытание?

-- Приняли бы, если бы ты не спросила! -- бесится он. Бледный, с перекошенным лицом, он выглядит совсем жутко, мне хочется его пожалеть и успокоить, но теперь я далеко не так уверена, что его тайна для меня ничего не значит, как несколько секунд назад. Он меж тем продолжает: -- Я тебя прошу, отстань, если ты хоть немножко человек, сожри это и не требуй больше! Или ты решила начать мстить прямо сейчас и выпотрошить меня за всё моё хамство?

Я принимаюсь жевать нижнюю губу.

С одной стороны, я его понимаю. Я -- официально последний человек, которому он хотел об этом рассказывать. Конечно, ему не улыбается выворачивать душу передо мной.

Но с другой стороны, судя по всему, Азамату он об этом не говорил. Эцагану тоже вряд ли. На психоаналитика, к которому он ходил на Гарнете, и вовсе надежды мало. Значит, уже много лет держит в себе, и как бы оно не рвануло. Сколько ему там было, восемь лет? Ничего удивительного, что он такой псих.

С третьей стороны, кто знает, что стоит за его словами. Я не знаю, как именно умерла его мать. Если это было преднамеренное убийство, должен быть суд. Пусть ему было восемь лет, но он же явно считает себя виноватым. Если бы его судили и оправдали, ему бы стало легче. Возможно, даже если бы его судили и наказали, например, изгнанием на пару лет или какими-нибудь общественными работами, это бы ему помогло. Ну и вообще, преднамеренное убийство в восемь лет -- это страшно, я хочу сказать, какая бы там ни была мать, если он тогда был на это способен, то что сейчас?..

Возможно, он был в состоянии аффекта. В таком случае ему надо следить за эмоциональным фоном, что-то принимать, чтобы такое не повторилось. Конечно, если он подвергался регулярному домашнему насилию, сейчас ситуация совсем другая, и он вряд ли так сорвётся, но лучше подстраховаться.

Третий вариант -- что это вообще был несчастный случай, в котором он себя винит. На Алтонгирела это не очень похоже, но, возможно, как раз его самолюбие развилось как защитный механизм против чувства вины. В таком случае ему показан комплексный курс психотерапии, и конечно же нужно, чтобы все близкие знали, в чём дело, и помогли ему свыкнуться с мыслью, что он не виноват.

Короче говоря, оставлять этот вопрос невыясненным я не готова. У меня, в конце концов, двое детей и муж, которые доверяют этому человеку. Я имею право знать, не представляет ли он опасности.

-- Прости, -- вздыхаю я. -- Но я хочу знать подробности.

-- Сука, -- шипит он.

Я подавляю порыв сказать, что это для его же блага. Самая та фраза, чтобы он сорвался. Зайдём с другой стороны.

-- Я помню, ты как-то раз проговорился, что она тебя била. Это связанные вещи?

Он несколько раз шумно вдыхает, потом неожиданно говорит:

-- Знаешь, как я познакомился с Азаматом?

Я мотаю головой.

-- Учитель в клубе заболел, и занятие отменилось, -- с ненавистью начинает он. -- Я не мог пойти домой, потому что мать бы никогда не поверила, что я не прогуливаю. И Арон позвал меня к себе. Потом пришёл Азамат и спросил, кто меня так избил. Я сказал, что я неуклюжий и часто падаю. Азамату было одиннадцать, но он всё понял, сходил к моему учителю и поговорил с ним. На следующий день учитель пришёл к моему отцу и заставил его взять меня к себе, дескать, пора уже, четыре года парню. Отцу на меня было вообще наплевать, но он не хотел ссориться с уважаемым человеком. Два года я жил с отцом -- официально, на самом деле я почти всё время торчал у Азамата. Его отец был не в восторге, но Азамат всегда ему говорил, что я хороший мальчик.

Он сглатывает и переводит дух, глядя в сторону. Первая попытка продолжить не увенчивается успехом: голос его не слушается. Справившись с комком в горле, он всё-таки рассказывает дальше.

-- До шести лет я так жил. А потом отец умер. Он был у матери днём, вернулся и сказал мне, что она подобрела, мол, сама ему подала чай, как он любит. Утром он не встал к завтраку. Я заглянул в спальню -- он был уже холодный, на губах пена. Я никому ничего не сказал, потому что мать забрала меня к себе. Я никогда больше не ел и не пил дома.

Я подумываю, не остановить ли его. В конце концов, клиническая картина мне вполне ясна, незачем мучить беднягу дальше. С другой стороны, раз уж он разговорился, пускай выговорится, когда-то надо ведь. Такое нельзя держать в себе. Про смерть отца он Азамату намекал, конечно, но... Короче, пока я думала, он стал рассказывать дальше, но я на всякий случай беру его за руку. Он не сопротивляется, кажется, даже не замечает.