Сталин против Зиновьева - Сергей Сергеевич Войтиков

мужчина, человек, а не тряпка, я уж не говорю, что я коммунист, то я буду на весь свет кричать, что я прав. Чтобы я убился – никогда!»[1597] Хозяин признал самоубийство одним «…из самых острых и самых легких средств, которым перед смертью, уходя из этого мира, можно последний раз плюнуть в партию, обмануть партию»[1598]. Сталин заявил: «Мы хотим добиться правды объективно, честно, мужественно (уже давно не хотел. – С.В.). И нельзя нас запугать ни слезливостью, ни самоубийством (а вот это абсолютная правда. – С.В.)»[1599].

В тот же день Л.М. Каганович, Н.И. Ежов и Г.К. Орджоникидзе телеграфировали И.В. Сталину: «Вчера […] на собрании ОГИЗа в своей речи Томский признал ряд встреч с Зиновьевым и Каменевым, свое недовольство и свое брюзжание. У нас нет никаких сомнений, что Томский, так же как и Ломинадзе (покончил жизнь самоубийством в январе 1935 г. – С.В.), зная, что теперь уже не скрыть своей связи с зиновьевско-троцкистской бандой, решил спрятать концы в воду путем самоубийства»[1600]. От осуждения троцкистов и зиновьевцев можно было сразу перейти к бывшим деятелям Правой оппозиции и «право-левой» группировки в ВКП(б). На вечернем заседании судилища выступил государственный обвинитель А.Я. Вышинский, потребовавший расстрелять «взбесившихся собак» – «всех до одного!»[1601] После этой мерзкой речи, которая мало характеризует Зиновьева и Каменева, но зато очень много говорит о Вышинском, «все подсудимые отказались от защитительных речей». «Сейчас на суде произносятся последние слова подсудимых, – доложили Сталину в Сочи Каганович, Орджоникидзе, Ворошилов, Чубарь и Ежов. – Процесс окончится завтра. Передаем Вам шифром текст приговора, опустив формальную часть – перечисление фамилий. Просим сообщить Ваши указания»[1602]. Каменев от последнего слова отказался. Он смертельно устал от сталинского фарса «судебного» процесса.

23 августа Сталин ответил одному Кагановичу: «…нужно упомянуть в приговоре в отдельном абзаце, что Троцкий и Седов подлежат привлечению к суду или находятся под судом или что-либо другое в этом роде. Это имеет большое значение для Европы, как для буржуа, так и для рабочих. Умолчать о Троцком и Седове в приговоре никак нельзя, ибо такое умолчание будет понято таким образом, что прокурор хочет привлечь этих господ, а суд будто бы не согласен с прокурором. […] Надо бы вычеркнуть заключительные слова: “приговор окончательный и обжалованию не подлежит”. Эти слова лишние и производят плохое впечатление. Допускать обжалование не следует, но писать об этом в приговоре неумно»[1603].

Свое нутро Сталин раскрыл в следующем приказании Кагановичу: «…Каменев через свою жену Глебову зондировал французского посла Альфана на счет возможного отношения [французского правительства к] будущему “правительству” троцкистско-зиновьевского блока. Я думаю, что Каменев зондировал также английского, германского и американского послов. Это значит, что Каменев должен был раскрыть этим иностранцам планы заговора и убийств вождей ВКП. Это значит также, что Каменев уже раскрыл им эти планы, ибо иначе иностранцы не стали бы разговаривать с ним о будущем зиновьевско-троцкистском “правительстве”. Это – попытка Каменева и его друзей заключить прямой блок с буржуазными правительствами против [советского правительства]. […] Очевидно, Глебова хорошо осведомлена во всей этой грязной области. Нужно привести Глебову в Москву и подвергнуть ее ряду тщательных допросов. Она может открыть много интересного»[1604]. Мог ли Зиновьев предвидеть это в далеком девятнадцатом, когда цитировал военным специалистам на собрании пословицу о том, что когда «лес рубят, щепки летят»?

24 августа 1936 г. все фигуранты «дела» были приговорены к расстрелу. В опубликованных источниках и литературе, в том числе и научной, считается, что Зиновьев и Каменев согласились дать признательные показания в обмен на гарантию, что будут удовлетворены их ходатайства о помиловании[1605]. Поскольку Сталин сделал свое замечание одному Кагановичу, да и то только после того, как подсудимые отказались себя защищать, данное предположение выглядит вполне убедительным. Ходатайства о помиловании формально подлежали рассмотрению Президиума ЦИК СССР, однако на практике решение принимало Политбюро с последующим проведением его в Президиуме ЦИК «в советском порядке»[1606]. Л.М. Каганович, Г.К. Орджоникидзе, К.Е. Ворошилов и Н.И. Ежов направили в Сочи шифротелеграмму: «Политбюро предложило отклонить ходатайства и приговор привести в исполнение сегодня ночью»[1607].

Троцкий, размышляя о кровавом «судебном» фарсе 1936 года и его итоге, написал в книге о Сталине: «Общий замысел и инсценировки, мнимые планы заговорщиков, разделение ролей между ними – все это грубо, низменно даже под углом зрения судебного подлога. Сталин пришел к мысли о добровольных признаниях. Здесь не было заранее задуманного плана. Постепенно подбирались элементы человеческого унижения и самоотречения. Постепенно усиливалось давление. Так противоестественная механика добровольных показаний почти естественно выросла из роста силы давления тоталитарного режима. Посвященное лицо объяснило [советскому разведчику и дипломату, позднее невозвращенцу Александру Григорьевичу] Бармину, что ГПУ формально обещало сохранить жизнь [обвиненным] по процессу Зиновьева, если они сделают требовавшиеся от них признания, жертвуя, таким образом, своей честью, чтобы доказать верность партии и борясь с троцкизмом. Чтобы их убедить, им сообщили декрет о праве обращения о помиловании, декрет, провозглашенный за пять дней перед процессом. Каменев, наиболее расчетливый и вдумчивый из обвиняемых, питал, видимо, наибольшие сомнения насчет исхода неравной сделки. Но и он должен был сотни раз повторять себе: неужели Сталин решится? Сталин решился»[1608].

Приговор привели в исполнение 25 августа 1936 г. Впоследствии (1988) он будет отменен за отсутствием состава преступления. В конце 1936 г. передопросы Бухарина в присутствии членов Политбюро ЦК ВКП(б) показали, что обвинения его в общем руководстве Правой оппозицией и поддержке им террористической деятельности либо строились на фактах оппозиционной деятельности конца 1920‐х – начала 1930‐х гг., после которых Николай Иванович уже прошел партийную «чистку» с неизбежным процессом политического «разоружения», либо были недоказуемы вследствие отсутствия надежных свидетелей и реальных действий с его стороны. Безрезультатность очных ставок вынужденно признал и Сталин, который поставил на последнем заседании Декабрьского 1936 г. Пленума ЦК ВКП(б) под сомнения показания свидетелей и заявил: «Ни в одном из показаний… нет указания на то, что Рыков или Бухарин были связаны с какой-то террористической группой»[1609]. Однако, как известно, даже это признание не спасло ни Рыкова, ни Бухарина, тем более что на первом заседании Декабрьского Пленума генсек сделал тонкий намек, прекрасно понятый Ежовым и его подельниками: «…после очной ставки Бухарина с Сокольниковым у нас создалось мнение такое, что для привлечения к суду [Рыкова] и Бухарина нет оснований. Но сомнение партийного характера у нас осталось. Нам казалось, что и [Рыков], и Томский, безусловно, может быть, и Бухарин не могли не знать, что эти сволочи какое-то черное дело готовят, но нам не сказали»[1610].

15 декабря 1936 г. в газете «Правда» вышла редакционная статья «Правые отщепенцы – защитники реставрации капитализма», в которой говорилось о том, что «…троцкистско-зиновьевские шпионы, убийцы, диверсанты и агенты Гестапо работали рука об руку с правыми