Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе - Лев Рэмович Вершинин

«нового национализма, приспособленного к задачам послевоенного времени».

Примерно в ту же дуду, только еще громче, дудело «Звено» — кружок интеллектуалов-индивидуалистов, косящих под Ницше; считая «черного профессора» слабаком, треплом и латентным либералом, они в то же время ненавидели Ляпчева за «раскол единой партии и возрождение антипатриотических сил», то есть «красных», пусть и в самых «розовых» тонах, и «оранжевых», пусть и правее правого. Ну и, естественно, понемногу оттягивали к себе разочаровавшихся в шефе «цанковцев».

Премьер, правда, купировал выпады. Тот же Цанков, когда его пригласили в правительство, пусть и на второстепенный пост, заявил, что «гнилой, продажный либерализм капитулировал», и закрыл «Лыч», но легче не стало, ибо его сторонники, окончательно убедившись, что уважаемый лидер таки «дезертир и капитулянт», всё плотнее связывались со «звенарями»[131]. Больше того, самый крутой из бывших «лычистов», полковник запаса Кимон Георгиев, вскоре и вовсе стал там одним из вождей. Это очень усилило кружок, поскольку среди «мыслителей» появился наконец человек не слова, но дела, тесно связанный с алчущими этого самого «дела» парнями из ветеранских организаций тина «Родна защита», заказывавших уличным оркестрам Giovinezza[132] в честь «дорогого Бенито».

Газета «Звена»

Безусловно, до какого-то времени, поскольку экономика развивалась стабильно и обществу в целом всё было по душе, Андрей Ляпчев мог позволить себе не обращать внимания на критиканов и не обращал. Однако имелись нюансы, пренебречь которыми при всем желании не получалось. Страну по-прежнему мучил «нёйиский синдром», люди, получив некоторую стабильность и даже доходец, вернулись к мыслям о высоком — в частности, и к теме «нас обобрали, обидели, мы такого не заслужили», то есть к вопросу о всё той же Македонии, а также и Добрудже.

И в этом смысле македонец Ляпчев, избиратели которого оказались «под игом», тоже страдал, пытаясь как-то убедить «великие силы» хотя бы соблюдать условия «похабного договора»: дать обещанный «экономический выход» к Белому (Эгейскому) морю, признать права болгарского меньшинства в Греции и прекратить сербизацию болгар за Вардаром. Но тщетно. Только репарации слегка снизили, а о прочем и слышать не хотели. Ни в европейских столицах, ни, соответственно, в марионеточной Лиге Наций. Зато и в столицах, и в Лиге Наций очень даже тревожились по поводу ВМРО, вовсю стрелявшей на югославской территории, в надежде хоть так запугать «сербизаторов», а главное, привлечь внимание держав к тому факту, что вопрос не закрыт.

Эффект был прямо противоположный: Организация быстро вырождалась в «корпорацию убийц», теряя всякое политическое лицо, что признавал и сам Иванушка. «Читаю про Ирландию, — не без тоски признавался он в письме кузену, — думаю о нас. Как политики мы, пожалуй, умерли, превратились в нож, нарезающий мясо для политиков, которые это мясо съедят, а нож выбросят. Плохо, плохо человеку быть ножом. Что же, видимо, такова наша судьба. Но без ножа мясо не нарежешь».

Согласитесь, честно. Вот только иметь дело с людьми, исповедовавшими такой подход, да еще и установившими тайные (но бывает ли в политике тайна?) контакты с нагло, поперек законным интересам традиционных «великих сил» возымевшим «балканский интерес» Римом, европейская дипломатия, естественно, не собиралась, полностью встав на сторону Белграда, которому, чего уж там, после разгрома «протогеровистов» было на что жаловаться.

Итого: Лондон и Париж начали давить на Софию, требуя принять меры против ВМРО, а следовательно, убрать на фиг Ивана Вылкова. Премьеру и царю этого совершенно не хотелось, они прикрывали генерала до упора, но исход был понятен. В начале 1929-го «третьему триумвиру» пришлось уйти, после чего стройная, выстроенная им под себя система контроля над армией в ходе ротации поползла по швам, и Тайный военный союз, за полгода успевший сформировать подпольную структуру, вновь начал аккуратную, вкрадчивую пропаганду в казармах и офицерских собраниях. А потом началась Великая Депрессия...

ЛЯПЧЕВ УЖЕ НЕ ТОРТ

Вернее, Великая Депрессия еще не началась, до «черной пятницы» оставалось время, но первые звоночки уже раздавались, и если странам большим и богатым пока что удавалось выруливать, то Болгария и ей подобные зашатались уже от далеких раскатов грома. Привычный поток инвестиций иссяк, многие проекты свернулись, борьба за госзаказы стала гораздо жестче и...

И в «Демократическом сговоре» появилась еще одна фракция, созданная не врагом типа Цанкова, а близким другом премьера — крупным бизнесменом Атанасом Буровым, от имени бизнес-элит требовавшим «не увлекаться пустыми прожектами, а сосредоточить внимание на реальном секторе производства», в смысле отдавать деньги «табачным королям» вроде крупнейшего промышленника Жака Асеова, заодно приплачивавшего и Цанкову (а также, до кучи, — и разношерстной «демократической оппозиции», клубившейся вокруг патриарха болгарской политики Александра Малинова, ратовавшего за полный отказ государства от управления экономикой, дабы «царь-рынок всё решил»).

В такой ситуации казавшаяся отлаженной на века вертикаль власти — всемогущая, пока денег было навалом, — начала давать сбои. Правящая партия превратилась в «трехглавого змия», головы которого грызли друг дружку, и Александр Цанков, констатируя «полное разъединение и в партии, и в кадрах, и среди партийных масс» и то, что «собрания не дают результатов, личные договоренности — тоже», пожалуй, даже преуменьшал.

А между тем обстановка как никогда требовала единства — по той вполне объективной причине, что ширнармассы, привыкшие к относительной сытости и добродушию властей, при первых же симптомах отощания и легкого ужесточения начали волноваться. Без всяких, разумеется, политических лозунгов, сугубая экономика, но ситуацией тотчас воспользовались... Нет, не «красные», их просто не было, да и слушать бы их никто не стал, а «оранжевые» всех оттенков. К «земледельцам», привычно (и не как когда-то, но вполне в рамках закона) талдычившим «о высоком праве труда», начали вновь прислушиваться и на селе, и в пригородах.

Да и «розовая» «Рабочая партия», почуяв ветерок, зашевелилась. Сама-то по себе она практически ничего из себя не представляла, руководство ее умирать за идею не собиралось ни при каких обстоятельствах, того, чтобы подкупать пономарей-камикадзе, в страшном сне не видя. И вообще, «рабочей» эта партия была в основном на бумаге, а состоять в ее рядах считалось модным, в частности, среди столичных мажоров, при случае любивших пободаться со столичной полицией; в «пролетарской» же среде ее агитаторы просто теряли дар речи. Однако в охмурении интеллигенции, скажем так, нижнего уровня и слегка образованной разночинной молодежи «розовенькие» были сильны, сливаться с социал-демократами им не позволяли амбиции, и какой-то дополнительный шорох от них тоже был.

В стороне от намечавшихся перемен (а перемены, в связи с выборами, в кризисной ситуации были очень вероятны] оставалась только нелегальная БКП