Повесть о братстве и небратстве: 100 лет вместе - Лев Рэмович Вершинин

всё равно народ к ним не шел, а к Цанкову тек потоком. И национал-социалисты, убеждаясь, что их такие красивые лозунги — «Долой двадцать еврейских партий!», «Даешь национальную диктатуру!», «Смерть демократии!» — в Болгарии не работают, злились.

И правоверные «фа» итальянского разлива тоже злились: евреи им, в общем, были до фени, но «водач»[136] при всей жесткости принципов безоговорочно признавал Тырновскую Конституцию и веровал в принципы демократии вкупе с политическими свободами, включая свободу мнений. В связи с этим движение все-таки не дотягивало до «настоящей партии». Четкой программы не было (только речи лидера, которые каждый понимал, как хотел), четкого устава тоже (никак не могли договориться), да и сам профессор, при огромном к нему уважении «низов», в «верхах» безусловным вождем не считался. Мешали самодурство, капризность, самодовольство, полное отсутствие харизмы и, при том что в дискуссиях был силен, полное косноязычие перед толпой.

Так что «губкой», способной впитать в себя всё сколько-то похожее на фашизм, «Народное социальное движение», пусть и массовое, пусть и агрессивное, так и не стало. Больше того, наиболее последовательные активисты искали чего-то более последовательного, и логика сюжета вела их в «Звено», где уже забили поляну бывшие «цанковцы», не простившие профессору давешнего компромисса с Ляпчевым.

СО МНОЙ ПОЙДЕТ ЛИШЬ ТОТ, КТО САМ ЗАХОЧЕТ...

Следует отметить, что «Звено» было уже не просто клубом гуманитариев-индивидуалистов, с цитатами из Ницше рассуждающих о том, кто тварь дрожащая, а кто право имеет. Оттеснив отцов-основателей на роль чистых идеологов, единоличным руководителем организации стал Кимон Георгиев — человек без комплексов и рефлексов. Герой войны, потерявший глаз, один из учредителей Военной лиги и режиссеров «революции 9 июня», побывавший и в правлении «Демократического сговора», и в правительстве Ляпчева, он как был, так и остался убежденным фанатом «надпартийной власти», но к описываемому времени уже имел стройную систему взглядов.

Кимон Георгиев

Отнюдь не «сапог», интеллектуал, с карандашом в руках проштудировавший модное «Восстание масс» Ортеги-и-Гассета и считавший своим кумиром Примо де Риверу (за что и был прозван «Идальго»), отставной подполковник делил людей (как писал Дмитрий Донцов, о котором он, впрочем, ничего не знал) на «казаков» и «свинопасов», или, как он сам говорил, на меньшинство — «национальную аристократию Духа» и большинство — «чернь, которую элиты должны опекать, но держать в узде, пополняя свои ряды лучшими из нее, поскольку Дух не глупая корона и не передается по наследству».

В общем, как сказали бы сейчас, меритократия[137], в приверженности которой его окончательно укрепили поездка в Рим и личная встреча с Муссолини. Однако вместе с тем и привели к грустному выводу: дескать, в Болгарии «черни» куда больше, чем в Италии, хотя это вовсе не значит, что нужно опускать руки. Мысля такими категориями, ни о какой массовой поддержке Георгиев даже не думал — напротив, полагая, что захват власти — «священное дело избранных», которые найдут способ воспитать «чернь», рассматривал как «мозговой центр» «Звено», в плане конкретного действия ставя на Тайный военный союз, с лидером которого, полковником Дамяном Велчевым, был в самых лучших отношениях и взаимопонимании.

Ну как взаимо... В принципе, в эмпиреи высокой теории глава ТВС, персона совершенно непубличная, не воспарял, будучи человеком очень конкретным, и взгляды у него были вполне земные, без всяких испанских философий. Храбрый, заслуженный, но больно ушибленный войной, он был убежден в том, что любого вида союз с Германией до добра не доведет, а вот союз с Францией, напротив, обеспечит победу в любом конфликте.

Соответственно, Кобургов, по прихоти которых, как он считал, страна ввязалась в Катастрофу, Велчев терпеть не мог, видя спасение от любых прихотей в республике, которая сможет поладить с соседями. Зато, будучи панславистом и латентным «русофилом», не сомневался в том, что нужно потеснее сближаться с СССР, «который, как ни назови, всё равно Россия», и Югославией, «с которой делить нечего», а если подружиться, глядишь, что-нибудь со временем и вернет.

Из этого он делал вывод, что «македонский вопрос» пора закрывать: что с возу упало, то пропало; жалко, конечно, но ничего не поделаешь — как Франция решила, так и будет. А стало быть, следует кончать с ВМРО, поскольку пока Иванушка, в Пиринском крае царь и бог, поплевывая на бессильную Софию, а заодно на Париж, ведет хитрые самостоятельные игры с Римом, Берлином и хорватскими усташами[138], толку не будет.

Не очень типичная для болгарского офицера тех времен позиция. Вернее, очень нетипичная. Однако Кимон с этим вполне соглашался, исходя из того, что Болгария и так чуть не погибла ради «третьей сестрицы», и если за Вардаром так и не случилось всеобщего восстания, следовательно, тамошние предпочитают не умереть болгарами, а жить македонцами или даже сербами. Ну и хрен с ними, раз так. Вот ежели сами-сами, масштабно, вот тогда... Может быть. Если сочтем нужным. А пока — «свинопасы».

В общем, при всем личностном несходстве Велчев и Георгиев стратегических разногласий не имели, а главное, оба были убеждены, что «кризис нравственности страшнее всех прочих кризисов», что «за сорока двумя партийными флагами совсем не виден трехцветный болгарский флаг» и что никто, кроме армии, не способен «поставить точку на разврате политической партизанщины и государственного паразитизма, порожденных издыхающей демократией».

Знало ли правительство обо всем этом? О Цанкове, разумеется, знало — он на всех углах вопил о скором «приходе НСД к власти мирным путем» — и как-то, в меру слабых сил, отслеживало. О нехороших настроениях в армии тоже данные поступали, и осенью 1933 года в гарнизонах десятка городов прошли аресты, а затем и суды, по итогам которых из двухсот привлеченных 54 заговорщика приговорили к смерти (правда, как к тому времени повелось, приговор не исполнили). Вот только к ТВС пострадавшие никакого отношения не имели и даже между собой связаны не были. Так, члены мелких автономных кружков самых разных взглядов — от «красных» и «оранжевых» до «черных» и «коричневых», в основном только формирующихся.

В структуре же Велчева конспирация была поставлена так четко, что чужие о ее ячейках просто ничего не знали, хотя они существовали во всех подразделениях и у каждого из восьмисот девятнадцати активистов был свой актив из трех-четырех, а то и десяти унтеров и рядовых. Да и кое с кем из знаковых генералов — совсем без них, учитывая кастовые нюансы, не срасталось — аккуратно поговорили, получив уклончиво-приемлемое: «Ну если царь сочтет нужным...». Так что в ноябре, обговорив все