Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия

Каково отношение Иешуа к Воланду неясно — мы ведь фактически не видим Иешуа в его подлинном, внеземном мире. Но вражды к Воланду у Иешуа нет. Между ними нет даже полемики. От редакции к редакции распоряжение Иешуа о судьбе мастера и Маргариты все меньше звучит приказом. И реакция Воланда на обращение Иешуа все сдержанней и достойней. А вместе с тем безмерное уважение Воланда к Тому, Кто считается его антиподом, в романе все ощутимей и бесспорней.

В окончательной редакции Иешуа не приказывает. Он просит — и о судьбе мастера и Маргариты, и о судьбе Пилата. Но просьба его обсуждению не подлежит. Она исполняется незамедлительно и точно. Не в порядке послушания — в порядке признания.

Их оценки великих истин бытия, их отношение к творческому подвигу мастера и к подвигу любви Маргариты совпадают. (Точнее, почти совпадают. Иначе Воланд не сказал бы Левию: «А что же вы не берете его к себе, в свет?»)

У Иешуа и Воланда нет и соприкосновения. Может быть, они на расстоянии, так сказать, телепатически понимают друг друга? Нет. Если им нужно объясниться (что случается, по-видимому, не слишком часто) возникает гонец.

Он появляется уже во второй редакции романа (в 1934 году). Здесь это Фиолетовый всадник с темным, неподвижным и печальным лицом, и поводья его коня — золотые цепи…

Потом мы видим его в машинописи 1938 года:

«…Воланд был спиною к закату.

Через некоторое время послышался шорох как бы летящих крыльев и на террасу высадился неизвестный всадник в темном и беззвучно подошел к Воланду. Азазелло отступил. Вестник что-то сказал Воланду, на что тот ответил, улыбнувшись:

— Передай, что я с удовольствием это исполню».

Но абзац в машинописи перечеркнут — сначала рамочкой, потом крест-накрест — красным карандашом. Синим поставлен знак отсылки к вставке, таким же знаком помечена сама вставка — листы, писанные Еленой Сергеевной на машинке, под диктовку.

Теперь, за год до смерти автора, складывается окончательный текст этого фрагмента. Посланником Света приходит не загадочный Фиолетовый всадник, а Левий Матвей — в том же обличье, в каком следовал Левий за Иешуа по земле почти две тысячи лет назад. Возникает его спор с Воландом, и отповедь Воланда, и просьба Левия о Маргарите (в машинописи такой просьбы не было), и фраза: «Он не заслужил света, он заслужил покой». А лишние для образа Воланда слова с удовольствием исполню, и лишнее для сурового Воланда улыбнулся убраны: Левий Матвей раздражает Воланда.

Любопытно, что Воланда Левий раздражает так же, как некогда Понтия Пилата — не преданностью его Тому, Кого мы знаем под именем Иешуа, а тем, что он, Левий, не дотягивает до своего учителя, что он навсегда остается только учеником, несамостоятельным, несвободным, легко впадающим в фанатизм. «Ты жесток», — говорил Пилат. «Ты глуп», — говорит Воланд.

Почему Булгаков заменил фантастическую фигуру Фиолетового всадника заземленным Левием Матвеем? Затем, чтобы ночные, фиолетовые, врубелевские краски закрепить за Коровьевым-Фаготом? Или затем, чтобы позволить Воланду произнести его знаменитый монолог?

«Не будешь ли ты так добр подумать над вопросом: что бы делало твое добро, если бы не существовало зла, и как бы выглядела земля, если бы с нее исчезли тени? Ведь тени получаются от предметов и людей. Вот тень от моей шпаги. Но бывают тени от деревьев и от живых существ. Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар, снеся с него прочь все деревья и все живое из-за твоей фантазии наслаждаться голым светом? Ты глуп».

Этот монолог вызвал гнев булгаковедов-богословов, увидевших здесь злостное наступление Дьявола на догматы православия. «…Это персонифицированное зло пытается внушить людям идею своей необходимости в мире, — пишет Михаил Дунаев. — Сознательно или нет, но Булгаков вторит лжи дьявола». И даже так: «Лукавая ложь как бы незаметно вкладывается в сознание читателя в надежде, что он проглядит порочность нечистой логики»[371].

Вторя Дунаеву, Андрей Кураев посвящает Воландову монологу объемистую главу своего труда, в каковой главе достается и Воланду, и «бездомным образованцам» (так отец Андрей называет «русских интеллигентов без православия», надо думать, русских евреев), и почему-то покойной Елене Блаватской, ни сном ни духом не причастной к роману «Мастер и Маргарита», а под конец даже и Левию Матвею[372].

При этом оба — и М. Дунаев, и А. Кураев — делают вид, что подхватывают якобы начатый Булгаковым богословский спор и одерживают в этом споре победу.

А у Булгакова нет богословской полемики. Он вообще очень далек от вопросов богословия в этот последний год своей жизни.

«Не хочешь ли ты ободрать весь земной шар…» — это активный выпад против большевистского фанатизма, против назойливых и наступательных коммунистических лозунгов, которые обещали всем — всем народам, непременно всему земному шару — светлое будущее и светлое счастье и во имя этого мифического счастья множили реальные страдания.

Монолог Воланда направлен против фанатизма, которым, увы, чаще всего заканчиваются самые светлые идеи, упорно превращающиеся в идеологию. И читатели моего поколения, младшие современники Булгакова, отлично слышали этот посыл.

Но вот время повернулось, и монолог Воланда загадочным образом оскорбляет уже наших неофитов, и возникает странный вопрос: не косят ли эти милые критики нулевых в новую версию фанатизма? И это их стремление вычитать в произведении искусства то, чего там нет… Как мучили нас всех, и Булгакова в том числе, все эти цензоры, редакторы и прочие облеченные правами начальники, вычитывавшие между строк то, чего между строк не было, но зато, ссылаясь на то, чего не было, сбрасывавшие книги из планов издательств, рассыпавшие набор других книг, тащившие писателя в кутузку, если он был жив, или, если уже умер, пинавшие ногами его имя… Не у них ли учатся новоявленные идеологи?

Не выдумывайте, господа булгаковеды. У Булгакова мощная фантазия, но и холодный самоконтроль большого художника и невидимый нам жесткий расчет опытного мастерового, хорошо знающего, что он строит. У Булгакова свой взгляд на мир. Взгляд христианский? Безусловно. Церковно-православный? Нет, пожалуй. А какой? Не знаю. Должно быть, свой собственный.

Горизонтали и вертикали Ершалаима

Горизонтали и вертикали Ершалаима

В романе Михаила Булгакова «Мастер и Маргарита» Понтий Пилат ведет свой вечный допрос.

«— Откуда ты родом?» — спрашивает он арестованного.

«— Из города Гамалы, — ответил арестант, головой показывая, что там, где-то далеко, направо от него, на севере, есть город Гамала».

Сцена безукоризненно лаконична. Кивок головы — и вы видите Понтия Пилата и Иешуа Га-Ноцри друг против друга на малом пространстве балкона, вознесенного над городом, и одновременно — с этой ориентацией по странам света — в огромном пространстве земли и мира.

«Направо от него, на севере…» Стало быть, Иешуа стоит лицом на запад, а Понтий Пилат, сидящий перед ним, обращен лицом на восток…

Топография действия «древних» глав в романе точно выверена по солнцу. Дворец, в котором происходит суд Пилата, расположен на высоком холме, в западной части Ершалаима. Фасад дворца обращен на восток, к храму («…трепетные мерцания вызывали из бездны противостоящий храму на западном холме дворец Ирода Великого, и страшные безглазые золотые статуи взлетали к черному небу, простирая к нему руки»). Внизу, перед дворцом, у подножия холма, — площадь, на которой объявляется приговор.

Стоящий на помосте, на площади, спиной к дворцу Пилат знает, «что в это же время конвой уже ведет к боковым ступеням трех со связанными руками, чтобы выводить их на дорогу, ведущую на запад, за город, к Лысой горе». И огибая дворцовый холм, «по переулку под каменной стеной, по которой стлался виноград», кратчайшей дорогой уходит к Лысой горе кавалерийская ала. «Поднимая до неба пыль, ала ворвалась в переулок, и мимо Пилата последним проскакал солдат с пылающей на солнце трубою за спиной». Пилат провожает взглядом проскакавшего на запад солдата и трубу за его спиной, пылающую на поднявшемся с востока солнце…