Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями - Яновская Лидия

Вхождение в жизнь его романа «Мастер и Маргарита» счастливым образом совпало с временем, когда советская идеология, невыносимо жесткая, уже ненавистная обществу, особенно ненавистная интеллигенции, но еще казавшаяся непреодолимой, начала давать трещины… Роман дышал свободой мироощущения и «завораживал» именно этим.

Когда же — к началу нового тысячелетия — некоторым, скажем так, деятелям церкви явилась соблазнительная мысль выстроить на месте развалившейся советской идеологии идеологию новую, использовав для этого религию, но выстроить именно идеологию, с присущими любой идеологии напористостью, диктатом, неприятием инакомыслия и жесткой бескомпромиссностью, Булгаков снова оказался не ко двору.

И в новой критике его сочинений, критике нулевых, грубой, изобилующей передергиваниями, явственно зазвучали интонации 1920-х.

Отличия, разумеется, тоже очевидны. Тогда, в 1920-е, живого Булгакова буквально хлестал наотмашь непрерывный, ежедневный поток брани с газетных и журнальных страниц. Поток брани, которую человек — любой человек — долго выдержать физически не может. А сейчас что же? Сейчас всего лишь сражения с его посмертной славой, у которой времени сколько угодно и для которой физических страданий нет.

На личность Булгакова новые критики замахиваются нечасто. Разве что мельком обвинят в сатанизме или предъявят странный счет: «…Отдавая должную дань его литературному таланту, грешно забывать, что Булгаков ни в коей мере не был „страдальцем за веру“»[367]. (Как будто писателю недостаточно быть верным своему призванию. «Каждое ведомство должно заниматься своими делами», — сказал бы в этом случае Воланд.)

Но и тогда, в 1920-е, грязно ругали не только писателя лично, и непотребная брань в адрес его любимых персонажей оскорбляла Булгакова не меньше, чем брань в его собственный адрес. В известном письме «Правительству СССР» (фактически Сталину, 28 марта 1930 г.) он гневно цитировал своих критиков: «Героя моей пьесы „Дни Турбиных“ Алексея Турбина печатно в стихах называли „сукиным сыном“, а автора пьесы рекомендовали как „одержимого собачьей старостью“». «Сообщали, что мне нравится „атмосфера собачьей свадьбы вокруг какой-нибудь рыжей жены приятеля“». Автора последнего хамского выпада запомнил, назвал: А. Луначарский.

Существенно ли уступают этим образцам обличители нулевых, пишущие о Маргарите? «С Мастером она изменяла живому мужу, от которого ничего не видела, кроме добра. Едва только Мастер исчез из ее жизни, она уж готова завести роман с другими мужчинами… Она с радостью демонстрирует свою наготу всем подряд… Пожалуй, со времен Баркова такой порнографии в русской литературе не было… Нет, эта блудливая ведьма не сможет вдохновить Мастера на новые творения»[368].

О мастере? «…Мастер, который отказался от Бога и от ангела-хранителя (?!). Мастер, которого легко соблазнить Маргаритой (?!). Мастер, который улавливает помыслы, исходящие от Воланда, то есть Мастер, который может стать апологетом Воланда, его отражением!» — фантазирует доктор филологических наук Александр Ужанков. Впрочем, поскольку далее, рассказывая об Азазелло, Ужанков называет его Коровьевым и даже так: Коровьёв, возникает сомнение, читал ли вообще почтенный ученый роман[369].

Естественно, этим критикам не нравится написанный с нарушением всех канонов Иешуа. И уж полное негодование вызывает неправильный во всех отношениях Воланд. Хотя известно: большой художник не пишет правильно. Правильно пишут эпигоны и дилетанты.

Но так Дьявола изображать нельзя! — настаивают наши неофиты. А как можно? Как у Данте?

У Данте его Люцифер, свергнутый за дерзость с небес, помещен в Джудекке. Он неподвижен. Он столь огромен, что Вергилий, вместе с Данте, медленно движется по его телу: «И стал спускаться вниз, с клока на клок, меж корок льда и грудью волосатой». И не одно, а три страшных лица у падшего ангела, смыкающиеся «на затылке под хохлом». И каждое из этих трех лиц кровавыми устами вечно грызет одного из самых страшных (по раскладу Данте) грешников — Иуду, Брута и Кассия…

Данте выстроил свое мироздание — со своим Адом, Чистилищем и Раем. К этому — Дантову — зданию все давно привыкли и с Евангелием не сравнивают.

У Булгакова своя дерзкая конструкция мира. Впрочем, не уверена, что это можно считать мирозданием Михаила Булгакова. Это мироздание автора «Мастера и Маргариты», мироздание в романе «Мастер и Маргарита». Оно своеобразно и столь же уникально, как выстроенное великим Данте.

В структуре этого мироздания существует Бог — как некое сверхсущество, неясное для нашего бедного сознания. «Бог один, в него я верю», — кратко говорит Иешуа. У этого Бога Левий Матвей яростно и тщетно требует смерти-избавления для Иешуа. И, естественно, не получает ответа.

И еще — двумя огромными крылами мироздания — воплощение двух сторон бытия. Назвать их силами Добра и Зла, как уже много лет толкуют те, кто решительно и авторитетно анализируют роман? Можно, если традиционно считать Иешуа символом Добра, а Воланда — воплощением Зла. В романе звучат эти термины: «Что бы делало твое добро, если бы не существовало зла?» — говорит Воланд. Но тут же переходит на другую терминологию, потому что в мироздании Михаила Булгакова, если быть более точным, это Силы света и Силы тьмы.

Наши неофиты уличают Булгакова в том, что Силы света и Силы тьмы у него равновелики: «Не высказывая прямо, Булгаков подталкивает читателя к догадке, что Воланд и Иешуа суть две равновеликие сущности, правящие миром»[370].

Но уличать не нужно, ибо, пожалуй, так и есть: у Булгакова они почти равновелики (их размещение в мироздании романа как бы намеренно просчитано не до конца; похоже, что автор оставлял тайны для самого себя). Но отнюдь не враждебны друг другу.

Вечной войны между Добром и Злом в романе нет. Здесь другой расклад — речь о полноте бытия. О том, что мир объемен и кругл и свет в нем перемежается тенями. О том, что в сутках есть день и ночь, а на небе сменяются светило дневное и светило ночное. И добро и зло порою так плотно спаяны, что их не разделить.

Ну, подумайте, что такое любовь Маргариты — добро или зло? Наши новые критики уверены: зло! Потому что нельзя изменять мужу, особенно такому, «от которого ничего не видела, кроме добра» (см. выше). А как быть с тем, что она любит мастера, и вся мировая поэзия воспевает высокое чудо Любви как чудо Жизни или даже выше чуда Жизни?

Роман пронизан поэтическим образом ночи, стремящейся к дню. И день на своем исходе уступает ночи ее законные права. Они никогда не соединятся; между ними всегда граница, зыбкая и призрачная — сумерки или рассвет. На ярком солнечном свету творит свой смертный подвиг Иешуа Га-Ноцри. А Маргарита свершает свой женский подвиг во имя любви — подвиг, не менее тяжкий оттого, что он происходит в блеске бальных огней и фонтанов с шампанским, — там, где празднично торжествует ночь.

Есть некое странное тяготение булгаковского Воланда к Иешуа Га-Ноцри (точнее, к Тому, Кто однажды сошел на землю под этим именем).

В ранней редакции романа, выслушав еще черновое (для Булгакова черновое) повествование Воланда о распятии, Берлиоз говорил, прищурившись: «И вы любите его, как я вижу». — «Кого?» — переспрашивал Воланд. «Иисуса». — «Я? — спросил неизвестный и покашлял…»

Это характерно для Булгакова: какая-нибудь слишком четкая, демонстративная формула из черновых редакций в дальнейшем, в процессе работы, небрежно сбрасывается. Но сбрасывается не из трусости, осторожности или приспособленчества, как это (с легкой руки В. И. Лосева) ныне модно считать у булгаковедов, а по законам большого искусства. Формула исчезает, но смыслы ее, колеблющиеся, ускользающие и оттого очень живые, остаются. Они уходят на другой, глубинный уровень в романе, составляя плотный подтекст.