М. Садовяну. Рассказы. Митря Кокор. Л. Ребряну. Восстание - Михаил Садовяну

— Но когда возникает конфликт, желательно вмешательство посредника, который бы мог… — не согласился Григоре.

— Ну уж нет! — запальчиво перебил его старик, вспомнив, что почти такой же довод привел ему недавно учитель. — Я знать не знаю ни о каком конфликте и даже не допускаю мысли о возможности конфликта между мной и мужиками. Это бы означало, что я тоже стремлюсь их эксплуатировать, как все прочие, или хочу нажиться на их бедах. А тебе хорошо известно, что не в наших привычках богатеть за счет крестьян.

Разговор затянулся далеко за полночь. Григоре приводил все новые и новые доводы, упрашивал. Его настояния несколько раз выводили Мирона из себя, но и упрямство старика под конец рассердило Григоре, который заявил напрямик, что, бросая вызов действительности, старик ставит под угрозу не только свое состояние, но и самую жизнь.

— Уже поздно, и мы спорим напрасно! — сказал наконец Мирон. — Очень сожалею, что ты до сих пор не усвоил простой истины — твой отец никогда не отступит, если он уверен в своей правоте, и склонится лишь перед лицом господа бога.

— Следовательно, мне не остается ничего другого, как уехать обратно ни с чем? — изумленно спросил Григоре.

— Думаю, что так! — пробормотал старик, кивнув головой. — Я был бы, конечно, рад, если бы ты находился рядом со мной, но боюсь, что ты мне ничем не поможешь, а лишь создашь дополнительные трудности. Возвращайся спокойно в Бухарест и предоставь мне самому защищать свою землю. Пока я жив, это мой долг…

На другой день утром Григоре попытался продолжить разговор, но отец решительно прервал его и вновь посоветовал уехать. Он все хорошо обдумал, взвесил, и это единственный правильный выход. В противном случае между ними то и дело будут возникать разногласия, которые свяжут ему руки. Кроме того, Надина дала знать, что приезжает. Григоре узнал об этом только теперь и возмутился:

— Какое впечатление произведут на всех твои переговоры с моей бывшей женой? Уверен, что плохое! Даже на крестьян.

— Это почему же? Разве из-за того, что вы разошлись, она стала отверженной и с ней нельзя поддерживать никаких отношений — ни светских, ни деловых? — возразил Мирон. — Думаю, ты, как всегда, преувеличиваешь.

— Не знаю, кто из нас преувеличивает, но мне ясно, что я не могу больше здесь оставаться, если рискую встретиться с Надиной как раз накануне окончательного оформления развода! — заявил Григоре.

— Тем более ты должен оставить меня одного для блага обоих! — веско подтвердил Мирон.

Выезжать надо было сразу после завтрака, чтобы успеть в Костешть на скорый поезд. Желтая бричка с Икимом на козлах была заблаговременно подана к крыльцу. Мирон обнял сына сдержанно, как всегда. Растроганный Григоре, с трудом сдерживая волнение, расцеловал отца в обе щеки.

— Я вернусь через несколько дней, отец. Надеюсь, тогда я застану тебя одного.

— Возвращайся, когда здесь все уладится, Григорицэ! — уверенно ответил старик.

Он проводил бричку к новой усадьбе, до клумбы в форме сердца, сильно потрепанной зимними вьюгами. Выезжая из ворот, Григоре повернул голову. Старик стоял на том же месте, словно столб, крепко вколоченный в землю.

Перед корчмой мужики толпились, как и накануне, будто и не уходили отсюда.

— Чего они тут поджидают, Иким? — спросил Григоре.

— Да рази они сами знают, барин? — пробубнил кучер. — Торчат, как дурни…

Титу Херделя чувствовал себя лишним, как, впрочем, и накануне. Он радовался, что уезжает раньше, чем думал. Ему казалось, что он вырывается из кипящего котла.

2

— Отчего это он так быстро уезжает? — удивился Игнат Чер-чел, не сводя глаз с удаляющейся желтой брички.

Остальные крестьяне тоже машинально смотрели ей вслед.

— А что ему здесь делать? — отозвался чей-то голос. — Уезжает туда, где лучше и теплее.

— Небось тут остается старый барин! — язвительно заметил Серафим Могош. — От господ, Герасим, не так-то легко избавиться!

— Эх, были бы все господа такими, как молодой барин! — воскликнул Петре. — Вчера сами видели, как он пришел к нам… Кабы не старик…

— Оно конечно, да главный-то старик, он всем распоряжается! — вздохнул Серафим.

Дул свежий ветерок. Люди плотнее запахивали сермяги и глубже надвигали шапки. Расходиться не хотелось. Кое-кто забегал домой перекусить или приглядеть за скотиной, но поспешно возвращался, точно опасаясь, как бы в его отсутствие что-нибудь не произошло. Мужики из соседних сел, которые пришли вчера, чтобы разузнать о белых всадниках, явились и сегодня и привели с собой других, словно на большие посиделки. Люди, как всегда, толковали о своих повседневных бедах и горестях, но сейчас говорили как-то осторожнее, с оглядкой, будто боясь, как бы их не подслушали. Старались не смотреть друг другу в глаза, не то опасаясь разглядеть пламя, пылавшее в чужом взгляде, не то стараясь, чтобы другие не увидели огонь в их собственных глазах. Но на всех лицах трепетал один и тот же мрачный и страстный вопрос, требующий ответа.

Проходя мимо корчмы, староста окликал их:

— Что это с вами, люди добрые? Что, нет у вас дома, нет жен, нет детей?

И всякий раз ему отвечал Василе Зидару одной и той же шуткой, вызывавшей невеселый смех остальных:

— Так и мы теперь боярами заделались, господин староста. Такие уж времена настали.

Крестьяне разошлись только к вечеру, после того как увидели, что к усадьбе Юги проехал на шарабане полковник Штефэнеску, а затем прошел арендатор Козма Буруянэ. Платамону не заметил никто, так как он зашел в усадьбу, когда совсем стемнело и в корчме коротали время всего несколько человек.

Мирон Юга вызвал к себе их всех, даже Платамону, чтобы лучше уяснить для себя положение дел. Самым перепуганным оказался отставной полковник. Он причитал, как баба, боясь потерять все, что удалось собрать за долгие годы жизни. Но особенно он волновался из-за трех своих дочерей, которых хотел куда-нибудь вывезти, чтобы над ними, упаси бог, не надругались эти взбесившиеся звери. Однако когда Мирон Юга стал выпытывать, что же у него творится, то полковник признал, что в его поместье царит покой и порядок, мужики на работу подрядились, но к весенней вспашке еще не приступили. Однако он страшится завтрашнего дня, ибо эти бешеные звери не заслуживают ни малейшего доверия.

— Как же мне оставаться хладнокровным, сударь, коли я их знаю как облупленных! — воскликнул плачущим голосом Штефэнеску. — У вас здесь жандармы под рукой. А я один-одинешенек с бедными моими дочками в самом логово разбойников, — что они захотят, то с нами и сделают. Я попросил у генерала Дадарлата хотя бы отделение солдат для охраны невинных девушек. Куда там! Не может! Будто и у него в поместье лишь один денщик… Как же после этого заниматься в нашей стране земледелием? Конечно, мужики могут с нас заживо кожу содрать, раз правительству наплевать на нашу судьбу!

— Если вы будете говорить это в присутствии крестьян, не удивляйтесь, что они постараются с вами разделаться! — иронически заметил Мирон Юга.

— Что вы, сударь! — негодующе запротестовал полковник. — Как вы могли даже предположить такое? Это я говорю здесь, только вам, моим собратьям. А мужиков я муштрую по всем правилам! Как же иначе?

Спокойнее других был Платамону. Дочь он заблаговременно отправил в Питешти, а ему самому с женой и сыном бояться нечего. Они останутся на месте, что бы ни случилось. Впрочем, им даже некуда податься, так как все их состояние вложено в оба арендуемые им поместья. Он, конечно, не заикнулся о деньгах в твердой валюте, хранящихся в бухарестском банке. Это его личное дело. Кроме того, с крестьянами он в наилучших отношениях. Он никогда их не притеснял, не задевал грубым словом, даже пальцем никого не тронул, так что у них нет причин его ненавидеть. Вот только бедный Кирилэ Пэун обиделся на него из-за истории между его дочкой и Аристиде, но с ним он тоже как-нибудь поладит по-хорошему. В отношении поместья Леспезь он прекрасно столковался с крестьянами: правда, он кое в чем пошел им навстречу, но надеется, что сумеет вознаградить себя иным путем. А вот с Бабароагой дело хуже. Раньше мужики всячески пытались купить это поместье, а теперь требуют, чтобы его разделили между ними бесплатно. К счастью, приезжает владелица и лично ликвидирует неразбериху с Бабароагой.

Козма Буруянэ не мог рассказать ничего нового. Его трусость была Юге хорошо известна. Козма не хотел никому признаться лишь в том, что подготовил свою семью к отъезду в любую минуту. Пусть уж лучше пойдет прахом все состояние, только бы сохранить жизнь.

Мирон Юга посоветовал им не терять хладнокровия и энергии, но сам прекрасно понимал, что его советы — пустые слова, брошенные на ветер. Все эти люди уже сейчас ни живы ни мертвы от страха. По существу, он их вызвал, чтобы проверить собственное мнение. Основываясь на своих сведениях, старик считал, что слухи о намерении крестьян восстать являются, скорее всего, плодом воспаленного воображения трусов. Сетования арендаторов только лишний раз подтвердили его предположения.