Гений. История человека, открывшего миру Хемингуэя и Фицджеральда - Эндрю Скотт Берг

В своей книге Хайет приводил Перкинса в пример как самого «замечательного учителя», прокомментировав это тем, что многие великие писатели растратили бы свой талант попусту, если бы Перкинс не помог им «направить свою везувианскую силу».

Именно весной 1946 года Перкинс, который до этого обучал преимущественно по почте, дал согласие Кеннету Д. Маккормику, молодому редактору с Манхэттена, который читал расширенный курс издательского дела в университете Нью-Йорка, прочесть лекцию. Много лет спустя Маккормик вспоминал, что, когда пригласил Макса в качестве наставника, «пообещал ему полный класс молодых дарований и редактора это очень воодушевило». Сторер Лант, который недавно стал президентом W. W. Norton and Company,[306] посетил эту лекцию в компании своего вице-президента и казначея Говарда Уилсона. Лант сказал, что класс сидел совершенно завороженный, и к концу вечера Сторер чувствовал, что они все, как и он сам, поверили в то, что Перкинс «был воплощением идеального издателя своего времени».

«Его речь текла спокойно, так, как будто ее написал Джеймс Джойс, и я снова и снова думал о Чарльзе Лэме.[307] Макс Перкинс выглядел так, словно у него не было возраста», – вспоминал Лант.

Маккормик был с этим согласен.

«К концу вечера Перкинс произвел ошеломительный эффект на аудиторию. Он мягко запудрил головы всем, не сказав ни слова, чтобы как-то отполировать собственную литературную репутацию», – говорил он. В это же время на Бродвее, чуть ниже по улице, ставили «Оклахому!»,[308] «Карусель»,[309] «Рожденную вчера»[310] и «Стеклянный зверинец».[311] После лекции, когда Говард Уилсон и Сторер Лант прошли мимо театральных афиш, один из них посмотрел на другого и сказал, подразумевая Перкинса:

– Это было лучшее выступление сезона.

Когда Перкинс ушел, торопясь на поезд, а студенты разошлись, Маккормик еще долго сидел в пустом классе. Думал он о том, о чем однажды сказал Бут Таркингтон[312] незадолго до смерти, – о том, как трудно ему реагировать на написанное и прочитанное в книгах.

«Я знаю все эти приемы», – говорил Таркингтон. Он и сам использовал их в течение стольких лет.

«Так же было и в тот день: я чувствовал, что Макс уже слишком хорошо знает свое ремесло и давно от него устал», – сказал Маккормик.

Перкинс совершил прорыв с Пэйтоном, своим новым автором, но у него все еще хватало сил, чтобы собрать остатки энергии для работы и с давними авторами, такими как Марсия Девенпорт. В течение первых месяцев 1947 года, пока Марсия работала над «Ист-Сайдом и Вест-Сайдом», она несколько раз встречалась с Максом, в основном для моральной поддержки.

Она сказала ему, что книга «слишком автобиографическая, поэтому я так тщательно ее запутываю – чтобы компенсировать автобиографичность, от которой я вечно шарахаюсь, как упрямая лошадь. Поэтому я всегда веду с собой войну на этой почве и пережила трудное время, пока наконец смирилась».

Ради дисциплины, придерживаясь обещания, данного Перкинсу, она продолжала работать. В четверть пятого утра 11 апреля она закончила рукопись и тем же вечером принесла ее Перкинсу. Она видела, что редактор выглядит уставшим и слабым, и ее очень встревожили его дрожащие руки. Марсия вспомнила, как пятнадцать лет назад она два часа кружила по кварталу, прежде чем решилась показать Максу своего «Моцарта».

– На этот раз я была в полном отчаянии и не могла бы ходить по кварталу. Я просто сидела, обхватив голову руками, и думала, куда бы устроиться поварихой, – сказала она Максу.

Миссис Девенпорт хотела уехать в Прагу и заняться там переделкой романа. Перед отъездом она заехала в офис Scribners, чтобы забрать машинописный вариант и предложения Перкинса по переделке – рецензию в три тысячи слов поддержки и разнообразных советов.

«Думаю, что вам удалось с первой же попытки написать весьма значительную книгу, но, как и любая другая, она нуждается в доработке. Все изменения в основном касаются расстановки акцентов, ибо сама схема верна. Вы разожгли огонь, теперь важно не погасить его», – написал он.

«Ист-Сайд и Вест-Сайд» – это история писательницы Джесси Борн в критически тяжелый период ее жизни. В длинном письме, которое написал ей Перкинс, была редакторская мудрость относительно не только романа миссис Девенпорт, но и всей художественной литературы в целом:

«Не стоит использовать обобщения – напишите о какой-то конкретной вещи, и пусть за нее говорят действия…»

…

«Когда вы описываете беседу людей – это уже сцена. Прерывайте их пояснительными отступлениями, но старайтесь, чтобы они были как можно короче. Диалог – это действие…»

…

«Вы склонны слишком многое объяснять. Несомненно, вы должны это делать, но, когда это происходит слишком часто, вы таким образом выражаете недоверие к своему сюжету и диалогам… Все, что нужно, – это усиливать то, что уже есть, и я думаю, что вы, естественно, в любом случае сделаете это во время доработки. Это по большей части касается сокращения текста, да и то небольшого…»

…

«Вы никогда не поймете, что представляет собой книга, пока не доберетесь до конца. Когда же вы ее поймете, остальное нужно будет преобразовать так, чтобы оно соответствовало этому мнению».

…

«Вы почти самостоятельно проделали всю работу. Теперь я думаю, что, если бы мне пришлось справляться с этим в одиночку, я бы наверняка сдалась», – написала Марсия Девенпорт Перкинсу из Праги.

В первую неделю июня, меньше чем через месяц после того, как она уехала в Чехословакию, Перкинс получил десять доработанных глав.

«Я ДУМАЮ, ПЕРВАЯ СТО ДВАДЦАТЬ ОДНА СТРАНИЦА ПРЕВОСХОДНА», – телеграфировал ей Перкинс.

«Я чувствую себя так странно по поводу этой книги, – написала она Максу. – Я никогда не могла сказать ничего о ней, даже о том, что это – книга как таковая. Я просто шла, как ослик, под ливнем того, что мне предлагали вы».

Больше она ни о чем не просила Макса – разве что отследить реакцию на книгу «Клуба книги месяца». Если они по какой-то причине захотят принять книгу и заключить одно из этих своих вялотекущих соглашений, в результате которого роман выйдет почти в то же время, что и новая книга Эрнеста Хемингуэя, то она вынуждена будет им отказать.

«Эта книга уже принесла мне достаточно страданий, не хватало еще, чтобы ее сокрушил Хэм», – говорила она.

Но миссис Девенпорт не стоило беспокоиться. Несмотря на то что Хемингуэй написал около тысячи рукописных страниц нового романа, произведение было все еще очень далеко от публикации. Перкинс до сих пор почти ничего не знал об этой книге.

Со времен издания громких произведений прошло почти десятилетие, и по поводу будущего Эрнеста Макс был настроен весьма пессимистично.

– Удивительно, но, похоже, Хемингуэй иссяк, – однажды признался он Луизе.

Весной 1947 года Уильям Б. Уисдом наконец подарил библиотеке Гарварда последнюю часть массивной коллекции материалов Томаса Вулфа, которую он собирал почти десять лет.

Очевидно, лучшим кандидатом на роль автора вступления к коллекции был Максвелл Э. Перкинс, выпускник Гарварда, поступивший туда в 1907 году. Макс согласился подготовить текст для бюллетеня Гарвардской библиотеки. Он выкраивал свободные минуты для нее, работая с Джеймсом Джонсом, который жил в Иллинойсе и работал над «Отныне и вовеки». Макс недостаточно хорошо понимал ее, чтобы представить в целом, но в майских письмах отправил несколько наблюдений. Одно из этих писем Джонс запомнил навсегда. В нем редактор отмечал, что, если автор слишком сильно переживает насчет сюжета, тот «обрастает мускулами», в то время как должен быть гибким.

«Ловкий человек может бросить шляпу через всю комнату и попасть на крючок вешалки, если сделает это не думая. Но он обязательно промахнется, если будет пытаться сделать это намеренно. Это нелепая и слишком смелая аналогия, но в ней что-то есть», – написал ему Перкинс.

Это письмо, теплое и полное веры в автора и хороших советов, значило для Джонса очень много.

«Оно заставило меня почувствовать себя одним из его сыновей, вот что оно сделало», – говорил он.

«Я определенно хочу приехать в Нью-Йорк, – писал Джонс Перкинсу. – Хотя бы ненадолго, чтобы увидеться с вами. Я чувствую, что могу многому у вас научиться и что это может мне помочь». Однако редактор так никогда и не прочитал этих слов.

В четверг двенадцатого июня 1947 года Чарльз Скрайбнер обедал вместе с Перкинсом. Макс в тот день выглядел совершенно измученным, как, впрочем, и на протяжении всего месяца: его мучили судороги. И все равно он отказывался брать отпуск. В тот же день он пил чай с Кэролайн Гордон Тейт. Они обсудили будущий сборник поэм ее мужа, несколько антологий, над которыми Тейты работали вместе. Перкинс отправился домой в Нью-Кейнан с портфелем, раздутым от рукописей, которые он взял на выходные. Вечером в воскресенье он почувствовал себя достаточно плохо, но не пожаловался. У него началась лихорадка, температура поднялась до ста трех градусов,[313] а кашель усилился. Они с Луизой решили, что это приступ плеврита. На следующее утро, несмотря на протесты жены, Макс поднялся и начал собираться на работу. Он смог проделать утренний ритуал в ванной, но был так слаб, что едва мог расстегнуть пижаму. Вечером Луиза подумала, что у него началась пневмония, и вызвала «скорую». Пока врач шел наверх с носилками, Перкинс тщательно проинструктировал дочь Берту: забрать две рукописи, лежащие возле его постели, одной из которых была «Плачь, любимая страна», а другой – «Отныне и вовеки», и передать их в прямо руки мисс Викофф, «и никому другому». Когда его выносили из дома, он попросил позвать повариху, которая на протяжении многих лет заботливо угождала его разборчивым вкусовым пристрастиям. Она поспешила на зов и встретила его у двери. Он посмотрел на нее с носилок, улыбнулся и сказал так, словно уже обо всем знал: