Демидовы: Столетие побед - Игорь Юркин

Но Прокофий не принадлежал к тем, кому подобное, замешанное на высокомерии наблюдение помогало отшлифовывать новую роль. Одной из присущих ему с юных лет черт характера было упрямство, только закалявшееся в столкновениях с родителем. Нам кажется, что это качество отразилось и на интеграции: с какого-то времени в его личности начинает набирать силу противостоящее ей движение. Трудно сказать, были ли причиной тому лишенная теплоты встреча новой средой, «родимые пятна», оставленные прежней жизнью (так и не достигшее баланса сочетание ролей внутри их набора), индивидуальные ли черты характера, что-то иное или, наконец, все вместе. Вектор эволюции личности, а с ним и сам Прокофий, доселе перемещавшийся из одной субкультуры в другую, в своем движении постепенно разворачиваются. Но в одну реку дважды не войти. Незамкнутая петля рождает химеру: Прокофий, сохраняя присущее новому социальному статусу понимание социальной функции (прав и обязанностей, соединенных со статусом), в части социальной роли застревает в сумеречной зоне причудливых смешений несовместимого. Становится тем, кого в то время именовали чудаками.

Черты несколько утрированного своеобразия в поведении, по временам весьма живописные, проступали у него еще в молодости. Первоначально их допустимо было списывать на еще неотполированные культурой проявления чрезмерной страстности натуры. Но уже в это время они порождали специфически окрашенные отголоски. Так, брат Григорий в письме, размышляя по поводу одного предложения, согласится на него Прокофий или нет, не исключал, что всё определится настроением: «…однако ж угадать не могу, может быть, что доброй стих на него и придет»[918]. Что это, как не своего рода минус-ожидание: в словах Григория присутствуют и косвенно выраженная оценка прежнего поведения (сомнение в приходе доброго «стиха» суть ожидание прихода недоброго), и констатация неустойчивости социально значимой составляющей поведения.

Развитие некоторых из этих черт приводит к девиациям поведения, уводящим на обочину ролевой нормы, говорит об освоении ролей, чуждых ролевому набору, адекватному социальному статусу. Еще недавно подчеркивавший «от дел своих» (благодаря им) принадлежность дворянскому званию (вспомним его разглагольствования периода «драмы на охоте»), поздний Прокофий демонстрирует равнодушие к гармоничной культурной интеграции. Примечательны слова, сказанные им по поводу одной исторической песни, переданной Г.Ф. Миллеру: он извещает, что достал ее от сибирских людей, «понеже туды (в Сибирь. — И. Ю.) всех разумных дураков посылают, которые прошедшую историю поют по голосу»[919]. Именно эта маска — разумный дурак — с некоторого времени становится для него привлекательной альтернативой тому образу, к которому вело движение по ортодоксальному пути. Именно ее он все чаще к собственному и окружающих удовольствию на себя примеряет. Таков он в подавляющем большинстве многочисленных исторических анекдотов, сохраненных его современниками.

Простец простецу рознь. Просты были и промышленники первого поколения. Упомянутый М.М. Походяшин, став владельцем обширного горно-металлургического хозяйства и значительного состояния, сохранил привычки, сформированные средой, в которой прошли его детство и юность: любил ходить летом в халате, зимой — в нагольном тулупе, обожал женить молодежь и прочее[920]. И в костюме, и в поведении Прокофий подчас поразительно на него похож. Но Прокофиева простота по природе совсем другая: это простота протестная по содержанию и часто весьма изощренная по форме. Роль мудрого простеца наш герой — при рождении повенчанный с заводами, но постепенно разочаровавшийся в этом союзе, — увлеченно играет не только в своем доме, но и публично, играет в России и за границей. (Иллюстрацию последнего содержит принадлежащий самому Прокофию рассказ о его пребывании в Голландии: «в посмеяние тем, у которых недостаточны карманы, а ездят в каретах», богач Демидов демонстративно передвигался там пешком или на извозчике. По его словам, это было замечено, понято и оценено: местные жители «радуются и не вытерпели меня за оное похвалить»[921]).

Прокофий рубежа 1720—1730-х годов, отрабатывая навязанную дворянским достоинством и связанным с ним статусом социальную роль, старается удовлетворить ожидания общества, к которому приобщается. Стареющий, он раз за разом демонстрирует презрение к этому достоинству (противопоставляя ему шкалу ценностей, в которой более значимое место занимают человечность и вера) и постоянно совершает явно провокационные по форме поступки. С надеждой влиться и в известном смысле раствориться он порывает окончательно и бесповоротно.

Демонстративный разрыв с ролями, сопровождавшийся провокативным поведением, привлекал внимание. Нашему современнику, поддавшись обаянию пушкинской речи, легко рассуждать о «странностях», которые суть «существенные достоинства, из коих главное: особенность характера, самобытность (individualite), без чего, по мнению Жан-Поля, не существует и человеческого величия»[922]. Сословное общество смотрело на причуды не всегда столь снисходительно. А.Т. Болотов, вспоминая Прокофия, отзывался о нем в общем нейтрально, хотя и несколько пренебрежительно[923]. А вот М.М. Щербатов, на страницах сочинения «О повреждении нравов в России» тоже вспоминавший его эскапады, высказывается о нем нелицеприятно, жестко: «Прокофей Демидов… бывший под следствием за битье в доме своем секретаря Юстиц-коллегии, делавший беспрестанно наглости и проказы, противные всякому благоучрежденному правлению, за то, что, с обидою детей своих, давал деньги в сиропитательный дом, чин генерал-маеорской получил, а задание пяти тысяч в пользу народных школ учинено ему всенародно объявленное чрез газеты благодарение. Якобы государь не мог полезных учрежденей завести, без принимания денег от развратных людей, и якобы деньгами могли искупиться развратные нравы!»[924] Такова оценка длительной и щедрой благотворительной деятельности Прокофия Демидова (о ней ниже) «природных» дворян, причем щедрости, облаченной во вполне европейский костюм (воспитательные учреждения, университет). Одни от его щедрости отворачивались, другие ею пользовались, но все же часто относились к благодетелю свысока. В начале XIX века Василий Нарежный в романе «Российский Жилблаз»[925] нарисует несколько выразительных сцен, герои которых — презирающие низкородных богачей масоны, цинично дурачащие их, хитростью втягивающие в разорительную для них благотворительность. Причем последняя, независимо от ее масштаба и содержания, нисколько не прибавляет в глазах мошенников достоинств благотворителю. Примерно так некоторые относились и к пожилому Прокофию: завидовали, презирали, не считали грехом обмануть.

(adsbygoogle = window.adsbygoogle || []).push({});