Письма на воде (СИ) - Гринина Наталья "NataBusinka"

Я до сих пор помню, как задыхался на троне, как ярость перехватывала горло и била в виски, доводя до помешательства. Я то порывался написать приказ об аресте и казни Чжона и не мог придумать вескую причину, то бросался к конюшням, чтобы открыто явиться к нему в поместье и забрать тебя во дворец. Вернуть себе. Но останавливался у самых дверей, вспоминая, что ты этого не хочешь.

Я сам был во всём виноват! Сам отрёкся от тебя, хотя больше всего на свете хотел, чтобы ты была рядом. Я столько раз задавал себе вопрос, почему оттолкнул тебя, сказав, что не хочу больше видеть, а после так легко отпустил, уступив Чжону. И, мне кажется, наконец-то нашёл ответ.

Именно тех, кого любят, стараются задеть больнее. Странная человеческая природа! Я хотел сделать тебе больно ровно настолько, насколько больно было мне самому. А после мучился без тебя так, что готов был вернуться в ту, прошлую боль, когда ты была рядом, лишь бы не ощущать эту, нынешнюю, зная, что ты принадлежишь другому. Что ты больше не моя…

***

Чхве Чжи Мон молчал полгода, прилежно исполняя приказ императора.

Полгода он наблюдал, как Кванджон изводит себя мыслями о Хэ Су и делает вид, что не вспоминает о ней.

Император отозвал всех шпионов из Чхунджу и упорно отказывался говорить о четырнадцатом брате с Бэк А, который всякий раз после очередной бесплодной попытки разговора покидал дворец в расстроенных чувствах. Но даже с ним Кванджон оставался непреклонен. Ни слова о Ван Чжоне и его жене! Ни единого упоминания! Ни малейшего намёка!

Весь Дамивон до сих пор перешёптывался по углам о том, как месяц спустя после отъезда дамы Хэ из дворца одна не в меру усердная глуповатая служанка громко поинтересовалась у дверей её прежних покоев, не пора ли убрать оттуда засохшие букеты хризантем и привести комнаты в порядок для новой наложницы, которая рано или поздно появится у Его Величества.

А Его Величество в этот самый момент возник в коридоре в сопровождении свиты. Поравнявшись со служанками, прилипшими к стене в поклонах, он замедлил шаг и бросил, не поворачивая головы:

– Высечь!

Чжи Мон, шедший за ним по правую руку, дал знак побледневшей придворной даме привести приказ в исполнение. Немедленно.

Выйдя на террасу, Кванджон, всё так же глядя прямо перед собой, процедил сквозь зубы:

– Не сметь заходить в эти покои! Не сметь что-либо трогать там и выносить оттуда! Не сметь даже прикасаться к двери! Ясно?

– Да, Ваше Величество! – поклонился Чжи Мон.

Только он знал, что, запретив кому бы то ни было входить в прежние комнаты Хэ Су, сам император проводил возле них едва ли не каждую ночь. Он подолгу стоял в коридоре и смотрел на закрытую дверь, время от времени касался бронзового кольца дверной ручки, но тут же одёргивал пальцы, словно металл был раскалён.

Астроном помнил, что в последний раз Кванджон был в этих покоях в день, когда госпожа покинула дворец. Чжи Мон не хотел видеть, не хотел быть этому свидетелем, но поневоле знал, что Кванджон рыдал там, комкая в руках императорское свадебное одеяние Хэ Су, которое она надела лишь единожды – в день его свадьбы с Ён Хвой. Просто надела, посмотрела на себя в зеркало, сняла – и больше не притронулась, словно ткань церемониального ханбока была пропитана ядом. Но на одежде остался её запах, от которого императора душили горькие слёзы.

Выйдя оттуда, Кванджон вернулся в тронный зал, где чуть позже Чжи Мон и сообщил ему об отъезде госпожи Хэ, а потом пытался привести его в чувство, когда тот потерял сознание на троне…

Шли месяцы. Император под страхом самого сурового наказания заставил всех позабыть даже имя дамы Хэ. Но не сумел забыть его сам.

Хэ Су никак не могла отболеть в нём. Потому что Кванджон не желал расстаться с этой болью и отпустить её. Когда он думал, что его никто не видит и не слышит, с его уст то и дело срывалось её имя, перемежаясь с тоскливыми вздохами.

Чжи Мон слышал эти вздохи, ощущал, как невыносимо тяжело было на душе у императора – и продолжал молчать.

Ему нечего было сказать и нечем утешить: Кванджону не нужно было утешение, ему нужна была Хэ Су. Только она могла озарить своим мягким светом его сумрачную душу и заполнить пустоту. Только она могла заставить его улыбаться. Только при ней он нормально ел и спокойно спал. Но теперь её не было рядом.

(window.adrunTag = window.adrunTag || []).push({v: 1, el: 'adrun-4-390', c: 4, b: 390})

А звездочёт помочь – увы! – не мог ничем.

Поэтому он лишь опечаленно молчал и ждал неизбежного.

 

Весна отцвела в Сонгаке мимолётно, одним ласковым и тёплым дуновением ветра, не коснувшись только замёрзшего сердца императора.

В последний день благоухания увядающих во дворцовых садах магнолий Кванджон не находил себе места с самого утра. Он вновь отвратительно спал, но это как раз не было тайной ни для кого, включая глав влиятельных кланов и министров, которые в ожидании правителя в тронном зале шёпотом обсуждали его необоримую бессонницу и чёрные круги под глазами.

Чжи Мон слышал все эти пересуды и брезгливо морщился, не принимая в них участия. Какое кому дело до того, как спит император, если он управляет государством железной рукой, мудро, жёстко и справедливо, что идёт Корё только на пользу? А как иначе справиться с мышиной вознёй кланов на периферии, извечной жадностью наместников и другими проблемами?

На его счастье, Кванджон появился в тронном зале вовремя, не позволив скудным фактам обрасти нелепыми домыслами и слухами, хотя его внешний вид буквально кричал о том, что с ним далеко не всё ладно.

Отметив это, звездочёт лишь поджал губы и сосредоточился на речи наместника Хупэкче, который завёл свою старую песню о волнениях среди бедняков.

Всё совещание император был непривычно рассеян, ронял свитки и постоянно переспрашивал министров, с видимым трудом вникая в суть вопросов. Это было так на него не похоже, что даже Чжи Мон поглядывал в его сторону с настороженным удивлением, хотя причина происходящего тайной для него не являлась.

Кванджон отмалчивался и едва ли не впервые за долгое время открыто тяготился присутствием придворных, в толпе которых ему удавалось забываться последние полгода. Но даже тогда, когда дворец опустел, легче ему не стало. Он то и дело беспокойно вставал, мерил шагами тронный зал и возвращался на место, замечая внимательный взгляд астронома, который следил за его метаниями, не говоря ни слова, но весь день не отходил от него, под любым предлогом стараясь быть рядом.

– Ты ничего не хочешь мне сказать? – наконец не выдержал Кванджон.

«Сегодня у вас родилась дочь. На рассвете, с первыми лучами солнца».

– Нет, Ваше Величество, – невозмутимо откликнулся Чжи Мон, глядя на императора честными глазами и ощущая, как дёрнулся его выдуманный барометр.

Как же он ненавидел ложь! Хотя ложь во спасение, надо признать, иногда действительно бывает необходима.

Кванджон некоторое время прожигал звездочёта взглядом, который красноречиво говорил, что император ему не верит.

«Правильно не верите, Ваше Величество!»

Да, с такой интуицией он был бы идеальным проводником! Только что толку об этом рассуждать и сожалеть впустую?

Чжи Мон смотрел, как Кванджон нервно перекладывает свитки с места на место, с неясной тревогой поглядывая на дверь. Как он не может понять причину своего странного состояния, но чувствует: что-то не так, что-то произошло. Его связь с госпожой Хэ оставалась настолько сильной, что иначе быть просто не могло.

– Чжи Мон, – задумчиво проговорил император, в очередной раз открыв и закрыв один и тот же свиток, который вертел в руках последние полчаса, – меня не покидает ощущение, что ты от меня что-то скрываешь.

– У каждого из нас есть сокровенные тайны, Ваше Величество, – туманно ответил астроном. – Касаются ли они только нас самих или затрагивают кого-то ещё, порой им лучше оставаться тайнами.

По всей видимости, император не удовлетворился таким уклончивым ответом, потому что спустя ещё полчаса тщетных попыток разобрать послание от генерала северного пограничного гарнизона, он вновь пристально посмотрел на звездочёта и повторил: