Великая война Сталина. Триумф Верховного Главнокомандующего - Константин Романенко

…Нам предстояло, – продолжает Черчилль, – вылететь на рассвете 16-го. Накануне вечером, в 7 часов, я отправился попрощаться со Сталиным. Состоялась полезная и важная беседа. В частности, я спросил, сможет ли он удержать кавказские горные проходы и помешать немцам достигнуть Каспийского моря, захватить нефтепромыслы в районе Баку… Он разостлал на столе карту и сказал со спокойной уверенностью: «Мы остановим их. Они не пройдут через горы». Он добавил: «Ходят слухи, что турки нападут на нас в Туркестане. Если это верно, то я смогу расправиться с ними…»

Наша беседа, длившаяся час, подходила к концу, и я поднялся и начал прощаться. Сталин вдруг, казалось, пришел в замешательство и сказал особенно сердечным тоном, каким он еще не говорил со мной: «Вы уезжаете на рассвете. Почему бы нам не отправиться ко мне домой и не выпить немного?» Я сказал, что в принципе я всегда за такую политику. Он повел меня через многочисленные коридоры и комнаты до тех пор, пока мы не вышли на безлюдную мостовую внутри Кремля и через несколько сот шагов пришли в квартиру, в которой он жил.

Он показал мне свои личные комнаты, которые были среднего размера и обставлены просто и достойно. Их было четыре – столовая, кабинет, спальня и большая ванная. Вскоре появилась сначала очень старая экономка, а затем – красивая рыжеволосая девушка, которая покорно поцеловала своего отца. Он взглянул на меня с усмешкой в глазах, и мне показалось, что он хотел сказать: «Видите, мы, большевики, тоже живем семейной жизнью». Дочь Сталина стала накрывать на стол, и вскоре экономка появилась с несколькими блюдами. Тем временем Сталин раскупоривал разные бутылки…

Затем он сказал: «Не позвать ли нам Молотова? Он беспокоится о коммюнике. Мы могли бы договориться о нем здесь. У Молотова есть одно особенное качество – он может пить». Тогда я понял, что предстоит обед… Вскоре прибыл Молотов. Мы сели за стол, и с двумя переводчиками нас было пятеро. Майор Бирс жил в Москве 20 лет и отлично понимал Сталина…

…Мы просидели за этим столом с 8 часов 30 минут утра до 2 часов 30 минут пополудни… Обед был, очевидно, импровизированным и неожиданным… Мы отведывали всего понемногу… Молотов принял свой самый приветливый вид, а Сталин, чтобы еще лучше улучшить атмосферу, подшучивал над ним». Когда речь зашла «о конвоях судов, направляемых в Россию», пишет Черчилль, Сталин «сделал грубое замечание о почти полном уничтожении арктического конвоя в июне… В то время мне не были известны многие подробности…».

«Грубость» сталинского замечания Черчилль усмотрел в том, что тот высказал удивление той поспешностью, с которой английские военные корабли «разбежались» только при одном слухе о появлении в море немецкого линкора «Тирпиц», бросив конвоируемые безоружные транспортные суда на растерзание немцам. «Г-н Сталин спрашивает, – сказал Павлов несколько нерешительно, – разве у английского флота нет чувства гордости?» «Я ответил: «Вы должны верить мне, что то, что было сделано, было правильно»…»

Конечно, Сталин не случайно допустил такую оговорку. Он прекрасно понимал человеческую психологию и умышленно задел самолюбие английского премьер-министра. Он знал национальный патриотизм Черчилля и великодержавную гордость британцев королевским флотом. Подвергая сомнению смелость английских флотоводцев, он осознанно подогревал эмоциональную сторону отношения к войне, заранее отрезая для союзника возможность отказа от провода транспортных конвоев из-за неминуемых потерь.

Он как бы предупреждал, что помимо прочего такой оборот дела будет им рассматриваться как проявление трусости со стороны англичан. Сталин знал, что «самолюбие это рычаг, с помощью которого можно перевернуть земной шар»; и он не ошибся – Черчилль не забыл его прозрачного намека.

Когда в час ночи прибыл Кадоган с проектом коммюнике, застолье переросло в рабочее совещание по редактированию документа. «Мы приступили к работе, – пишет Черчилль, – чтобы подготовить окончательный вариант». На время Сталин покинул гостя, чтобы «выслушать доклады со всех участков фронта, которые к нему поступали с 2 часов ночи. Он возвратился через 20 минут, и к этому времени мы согласовали коммюнике. Наконец в 2 часа 30 минут ночи я сказал, что должен ехать».

Так начался личный контакт трех самых крупных политиков XX столетия; это были не простые отношения, в которых, конечно, каждый из лидеров великих держав стремился обеспечить прежде всего интересы собственного государства. И все-таки более теплые человеческие симпатии Сталин испытывал к Рузвельту, но до начала исторических встреч Большой тройки, его интерес к американскому президенту основывался лишь по впечатлениям от личной переписки.

Этот интерес оказался взаимным. Уже в апреле 1942 года президент Соединенных Штатов предложил Сталину «провести несколько дней вместе будущим летом близ нашей общей границы возле Аляски». Правда, эта встреча не состоялась, и 19 августа Рузвельт высказал сожаление, что «не смог принять участие с Вами и г-ном Черчиллем в совещаниях, которые недавно проходили в Москве», а 2 декабря 1942 года американский президент предложил встречу Большой тройки.

Отметив, что «моим самым настоятельным доводом является сильное желание побеседовать с Вами…», Рузвельт предложил «организовать секретную встречу в Африке в каком-нибудь безопасном месте, удобном для нас троих… Какое-нибудь место можно, по-моему, найти в Южном Алжире или Хартуме, куда можно было закрыть доступ посетителям и представителям прессы… Время – примерно 15—20 января».

Сталин положительно воспринял «идею встречи руководителей правительств трех государств», но он отклонил это предложение из-за невозможности уехать из страны. В эти дни входило в кульминацию Сталинградское сражение, и 6 декабря 1942 года он писал Рузвельту: «Должен сказать, что время теперь такое горячее, что даже на один день мне нельзя отлучиться. Теперь как раз развертываются серьезные операции нашей зимней кампании, и в январе они не будут ослаблены. Более вероятно, будет наоборот». Не принял он и предложение президента провести, около 1 марта 1943 года, совещание Большой тройки в Северной Африке.

Его письмо было встречено с пониманием, но Рузвельт не оставлял идею конфиденциальной встречи. 5 мая 1943 года он предложил Сталину встретиться без Черчилля. Правда, президент долго не мог определить место такой встречи. «Хартум, – пишет он, – является британской территорией. Исландия мне не нравится, так как это связано как для Вас, так и для меня с довольно трудными перелетами, кроме того, было бы трудно в этом случае, говоря совершенно откровенно, не пригласить премьер-министра Черчилля. Поэтому я предлагаю, чтобы мы встретились на Вашей либо на моей стороне Берингова пролива… Меня сопровождали бы Гарри Гопкинс, переводчик и стенографист, и Вы, и я переговорили бы в весьма неофициальном порядке, и между нами состоялось бы то, что мы называем «встречей умов». Я не думаю, чтобы потребовались какие бы то ни было официальные соглашения или декларации».

Сталин не сразу ответил на обращение Рузвельта. Только через две недели, 29 мая, он пишет: «Я согласен с Вами, что такая встреча необходима и что ее не следует откладывать. Но я прошу вас должным образом оценить важность изложенных обстоятельств именно потому, что летние месяцы будут исключительно ответственными для советских армий. Не зная, как будут развертываться события на советско-германском фронте в июле месяце, я не смогу уехать из Москвы в течение этого месяца.

Поэтому я предложил бы устроить нашу встречу в июле или в августе. Если Вы согласны с этим, я обязуюсь уведомить Вас за две недели до дня встречи, когда эта встреча могла бы состояться в июле или в августе. В случае, если Вы после моего уведомления согласитесь с предложенным мною сроком встречи, я прибыл бы к месту встречи в установленный срок».

Эта историческая переписка продолжалась, и в очередном послании Сталину президент США изложил план ведения войны, разработанный военным руководством союзников, который вместо десанта в Северной Франции предусматривал высадку в Сицилии. Для Сталина было очевидно, что ни Америка, ни Англия не спешили впрямую сразиться с Германией, пока война сводилась только к усилению бомбардировок ее территории с воздуха.

Сталин не стал скрывать своего недовольства таким оборотом дела. Возражая против упрощения союзнических действий и упрекая в нарушении ранее достигнутых договоренностей, он отмечал в ответе Рузвельту 11 июня 1943 года: «Ваше послание, в котором Вы сообщаете о принятых Вами и г. Черчиллем некоторых решениях по вопросам стратегии, получил 4 июля. Благодарю за сообщение. Как видно из Вашего сообщения, эти решения находятся в противоречии с теми решениями, которые были приняты Вами и г. Черчиллем в начале этого года, о сроках открытия второго фронта в Западной Европе…