Рояль под елкой - Алиса Лунина

Дымов поперхнулся.

— Я Ваське Зубову говорю: «Ты мурло поганое, и говорить мне с тобой не о чем! Ты Тютчева не читал!» Зубов свои зенки оловянные пялит, а возразить не может, потому что и впрямь не читал! А как беседовать с человеком, который Тютчева не читал? Вот, скажи мне, сестра Лорен Софии?

Тамира пожала плечами.

Митрич нервно повел головенкой и сказал с надрывом:

— Жуть! «И темной ночью от тоски на рукаве повешусь!» А от бездуховности они, понятное дело, глупости творят. Вон Васька Зубов сожительнице глаз вилкой выколол!

— Как это? — поразился Дымов.

— Я же говорю, вилкой, — пояснил Митрич. — Он картошку жареную жрал со сковородки и футбол смотрел, а она ему смотреть помешала. Он раз — и тык ей вилкой в глаз! Хотя так вроде ничего живут, можно сказать, душа в душу. Но поговорить с ними интеллигентному человеку решительно не о чем.

— Она, что ль, интеллигентная? — хмыкнул Кабанов, кивнув на Тамиру.

— Могу поручиться, она интеллигентная! — с готовностью подтвердил Митрич. — Книжки читает и так вообще, с образованием, с понятиями. Тот, что до нее жил, покойничек, тоже был интеллигентный! У нас таких мало, в основном шваль всякая!

— Какой покойник? — вскричал Дымов. — Здесь?

— Ну, до нее эту квартиру художник снимал! Так он прошлой осенью из окна прыгнул!

* * *

— Какой ужас! — схватился за голову Дымов. — Подумать только, в моей квартире! О, проклинаю тебя, Ирина!

Митрич даже задумался.

— Постой, вроде не из этой квартиры жилец был. Ну, да, из соседнего парадного! Но это, впрочем, неважно. Главное, после него картины остались. Моя Клавка их на помойку снесла. Я было себе одну оставил на память, над кроватью повесил, только потом снял.

— Чего ж? — спросил Кабанов.

Митрич махнул рукой:

— Да ну! Тоска от нее такая — хоть плачь! На рукаве вешаться впору! Все какие-то спирали черные, дыры, что ли, космические? Клавка, дура, жаловаться стала, мол, меня те дыры затягивают на хрен, убери их от греха подальше! Я картину снял, и вроде сразу веселее стало. Вот Тамира хорошие картины рисует — со зверушками. А с дырами ну их… Не надо нам никаких дыр. Хватит с нас того, что живем черт знает где!

Сосед даже сплюнул.

— Что вы, уважаемый, имеете в виду? — не понял Дымов.

— Разве не знаешь? — Кошачьи глаза Митрича выкатились из орбит от изумления. — Так мы ж в Бермудах живем!

Видно, допился мужичок, понял Дымов.

Митрич, уловив в его лице недоверие, быстренько пояснил:

— Так ведь дом наш в интереснейшем месте расположен! Бермудский треугольник Петербурга, неужели не слыхали?

Дымов только головой покачал: ничего, мол, подобного знать не знаю.

— Э, — с досадой протянул Митрич, — темные вы! Про зоны геоактивные хоть знаете?

— Ну и что?

— Плохо они на людей влияют, вот что! Живет себе человек в такой зоне, живет, а потом ему начинают дыры космические мерещиться, и вдруг бац! — в один прекрасный день он из окна сигает!

— Вы про художника, что ли, того говорите?

— Про него самого. Или вот, к примеру: сидит человек, кушает, а потом ни с того ни с сего женщине — вилкой в глаз! А другой наш жилец, Кузя Копейкин, каждый день, как на работу, на Сенную площадь ходит — чайник старый продает.

— Зачем?

— А кто его знает? — вздохнул Митрич. — Места тут загадочные, скажу я вам! Влияние на людей оказывают!

— Да где зоны-то?

— Где-где! — передразнил Митрич. — Да вот тут и есть. Под нами, можно сказать. Все знают, в районе Сенной имеется геологический разлом, Бермудский треугольник, потому это место часто в литературе упоминается.

— Кем?

Дымов все больше изумлялся.

— Я думал, вы интеллигентные, — с разочарованием сказал Митрич, — а вы небось и про Тютчева не знаете! Кем упоминается! Стыдно не знать великих имен.

С горя Митрич осушил еще стаканчик.

— А то, что аномальные зоны повсюду, — точно говорю! Да и город вообще… Тут к нам один шаман приезжал! Так он ходил по улицам и натурально ужасался! — Митрич округлил глаза, подчеркивая важность сказанного.

— А че такое? — испугался Кабанов.

— А то! Говорит, аура исключительно неблагоприятная! Столько неотмоленных мертвых душ!

— Где? — Кабанов даже огляделся по сторонам.

— Везде! На улицах. В квартирах!

Митрич зачем-то указал пальцем в потолок. Все дружно проследили за его движением, однако ничего необычного не увидели.

— Они есть! Уверяю вас! Могу вам таких историй к ночи рассказать, что потом спать не будете!

— Ой, не надо мистики! — воскликнула Тамира. — Я такая чувствительная!

— Это не мистика, это жизнь! — строго возразил Митрич. — Живем-то знамо где, в Бермудском треугольнике! Тут всюду тени! Их так много, что кажется, будто в этих домах открыты двери в параллельные миры. Ходят туда-сюда, хотят общаться — а что тут такого, типичные петербургские истории! Помнится, я в первый раз, когда ко мне сущность пришла, испугался. Просыпаюсь, значит, ночью, от шороха. Думаю, крыса, что ли. Оказалось, не крыса, а вовсе даже женщина. Как водится, в белом. Склонилась надо мной и руками машет. У меня прям в горле пересохло. Чего тебе надо-то, спрашиваю. Она молчит. А руками все водит, водит. И вдруг она как крикнет: «Ты кто?» Ладно, я не растерялся и доброжелательно так ответил: «Я свой!» Ну, она тогда успокоилась, рукой помахала и ушла. А часто солдат какой-то приходит. В старинном мундире. И фрейлина. Та все плачет, жалуется, что ее отравили. Говорит, натурально ядом взяли и отравили, завистники подлые!

— Это уж, позвольте, какое-то Средневековье, — заметил Дымов.

— Так и оттуда шастают, — невозмутимо ответил Митрич. — Ходы-выходы во все временные периоды открыты! И из будущего человек приходил!

— Ну и что там, в будущем?

Митрич пожал плечами:

— Да ничего, по большому счету — то же самое. Это ж только нам кажется, что в будущем все непременно перемениться должно. А может, и нет его вовсе, ни прошлого, ни будущего, а все одновременно происходит. Здесь и сейчас. В этот самый момент. А эти-то приходят по ошибке, просто двери путают. Иной раз выспаться не дают — туда-сюда шасть… Ну да ничего, я привык! А соседу Кузе Копейкину по ночам царь является!

— Какой? — заинтересовался Кабанов.

— По описанию вроде на Павла похож!

— Че ему надо-то?

— Ну что надо, — вздохнул Митрич, — поговорить! О судьбе России. Возмущается, говорит, совсем страну развалили, довели хрен знает до чего! И в городе бардак развели! Куда ни глянь — форменный разврат! Для того ли, говорит, мой родственник город основал? А Копейкин ему возразил: мол, стоило ли вообще город на болотах строить? Так царь разгневался, ногами затопал. «Не тебе, — говорит, — об этом судить, тебя забыли спросить, строить или нет! Живи и радуйся»! Радоваться-то, положим, народ не спешит. И то сказать, наш болотный город навевает настроения все больше ипохондрические. Бывает, пройдешь по нему — такого насмотришься! Вот, к примеру, иду позавчера по Фонтанке. Без особой цели, можно сказать, прогуливаюсь. День такой серенький, унылый, ну одним словом, петербургский. Прошел Обуховскую больницу, гляжу — на дереве петля висит. Заботливо кем-то повешена.

— Может, для собаки? — предположил Кабанов.

— А кто его знает? — развел руками Митрич. — Может, конечно, и для собаки. А может, и нет, мол, пожалуйста, персональное приглашение на казнь! Ладно, иду себе дальше, прохожу мимо какой-то особо мрачной подворотни, вижу — сапог валяется. Вроде сапог как сапог, черный, среднего размера, но от него жутью веет, будто он с ногой, понимаете? Я развернулся и домой пошел. Подумал, ну его к лешему прогулки эти, Фонтанка длинная, кто его знает, что там дальше встретится! А впечатлительные-то люди вовсю с ума сходят, не выдерживают здешних испарений. Тут давеча шел я себе, а на меня из подворотни парень выскочил. Руками машет, чуть пена изо рта не брызжет.

— Наркоман, должно быть, торчок! — подсказал Кабанов.

— Да кто их разберет. Кричит мне ни с того ни с сего: дескать, такие, как вы, Россию продали! Я ему вежливо отвечаю: чудак-человек, зачем же так сразу обвинять? Вы меня и не знаете, может, я в судьбе России и не виноват вовсе? А он вместо ответа раз — и стукнул меня в лицо. Я спокойно говорю, мол, зачем же так, гражданин хороший, поступаете? И не совестно вам? А он мне — под ребра и улыбается. Я его увещеваю — а он снова под дых бьет. Тут я про Христа ввернул. Разве для того, говорю, такое страдание было принято, чтобы мы, братья во Христе, друг другу мордобой устраивали? А у парня-то глаза белые, мутные, ничего до него не доходит. Всю морду мне разбил до крови. В общем, толкнул я его легонько, он раз — и упал. Натурально завалился и лежит. Спит! Нарисовал я ему на лбу крестик своей кровью и пошел. Подумал, может, проспится да в себя придет… Много больных людей развелось, что и говорить! От такой жизни у нас люди с ума сходят. Места эти для человека гибельные, точно говорю! С ума можно своротить или еще чего похуже.