Дети города-героя - Ю. Бродицкая

надо, — сказал я. — Побереги силенки — они тебе еще пригодятся. А спляшешь ты мне знаешь когда? Когда мы доживем с тобой до победы, когда разобьем фашистов.

— А это скоро?

Я сказал:

— Да, скоро.

И, сказав это, я почувствовал, что беру на себя очень большое обязательство. Это была уже не игра — это была присяга.

— ★ —

Первый налет

Я состоял в противопожарной команде при школе № 11. Сменив дежурство дневной команды, мы приняли имущество и инструмент. Вдруг по радио раздался сигнал «ВТ». Мгновенно заняли свои посты. Когда вся команда уже была на чердаке, сильно забили зенитки. Я посмотрел с крыши вокруг и тотчас же заметил несущиеся над Ленинградом вражеские самолеты. Стрельба зениток усилилась. На крышу, как горох, сыпались осколки снарядов. Признаюсь, я очень испугался и не знал, что нам делать. Нам приказали срочно спуститься вниз: бомбы разрывались невдалеке от нашей школы. Неожиданно я заметил, что на улице, против наших дверей, повалил густой дым. Это была сброшенная врагом фосфорная бомба. Наш командир приказал: «Немедленно приступить к тушению бомбы».

Надев противогазы, стали гасить бомбу. Обезвредили ее очень быстро. А между тем кругом — на соседних домах, на мостовой — горели зажигательные бомбы. Мы помчались на свой чердак и обнаружили там несколько очагов пожара. Теперь работали смелее. Распустили шланг, стали заливать водой горящие балки. Уже успела прогореть и провалиться часть крыши.

Долго боролись с пожаром и все-таки его одолели. Когда стрельба зениток смолкла, мы выбрались снова на крышу — посмотреть, что делается за пределами нашей школы. Перед нами открылась нерадостная картина: рядом пылал дровяной склад… Ликвидировали пожар и здесь, помчались на другое соседнее пожарище, где горели Бадаевские склады…

Это было 8 сентября…

(Из сочинения семиклассника Андрея Голованова.)

А. Крестинский

Ленинградец Юрий Рождественский

Было это осенью 1941 года. Редко приходили в уральский госпиталь письма из осажденного Ленинграда. Нечасто получал их и ленинградец Евгений Петрович Рождественский.

Трудными путями пробиралась почта сквозь кольцо фашистской блокады. Потому писем то совсем не было, то вдруг приносили их Евгению Петровичу целую пачку.

А он был весь в распялках, с тяжелыми переломами, ни рукой, ни ногой не мог пошевелить и только просил, чтоб прочли ему письма вслух.

Кто-нибудь из легкораненых не торопясь принимался читать. Вскоре в палату набивалось столько народу, что сесть негде, а опоздавшие стояли у дверей, вытянув шеи. В госпитале было много ленинградцев, у каждого в городе остались родные, и любая весточка оттуда сразу становилась событием.

Однажды во время очередного чтения мимо палаты Евгения Петровича проходил начальник госпиталя. Постоял он, послушал и приказал: впредь, когда получит Евгений Петрович почту, перевозить его койку в большой зал, приглашать туда всех желающих и читать письма со сцены.

По пятьсот человек собиралось на читку в хорошие почтовые дни. «Сегодня будем слушать Совинформбюро!» — говорили раненые. Так прозвали в госпитале письма ленинградского школьника Юры Рождественского, которого дома все звали Жоржиком.

…Юра писал отцу: «У нас за последнее время тихо, все в порядке».

И раненые облегченно вздыхали — подольше бы так-то…

Юра писал: «Мы с мамой каждый плохой день (то есть в плохую погоду. — А. К.) идем в очередь и получаем картошку. В хорошие дни нельзя идти, так как все время тревоги, и довольно частые».

И раненые желали Ленинграду самой плохой погоды.

Юра писал: «Я сам работаю на зажигательных бомбах. Все бомбы, что сброшены на наш дом, мы потушили. Пока все мы вместе с домом целы».

И раненым казалось, что это и про их дома говорится…

Слышали и другое: «Вчера днем в половине пятого какой-то немецкий самолет пролетел в центр города и сбросил фугасные бомбы на наш район. Взрывами разрушено рядом с нами несколько домов…»

После таких вестей в госпитале наступали тяжелые дни. Раненые становились сумрачными. Ходячие осаждали врачей и требовали выписки. Прикованные к постели капризничали, как дети, или угрюмо молчали.

В начале января госпиталь узнал о смерти Юриной мамы, потом — бабушки. Обе умерли от истощения.

Потом писем не стало.

…Мы с ним ровесники. Год рождения — 1928-й. У нас было много общего: Дворец пионеров, первомайская демонстрация, синие испанки с красной кисточкой и песни.

Кто знает, быть может, мы стояли в одной и той же очереди за хлебом, когда холод пронизывал людей и люди становились похожими на камни.

Быть может, тревога заставала нас на одной и той же улице, и мы прятались от бомбежки в подвале ближайшего дома. И стояли, касаясь друг друга плечами, глядя на одинокую мутную лампочку, которая мигала при каждом взрыве. А потом тревога кончалась, мы выходили в город и терялись среди прохожих.

Все у нас было общим. И город. И голод. И смерть близких. Но он погиб, а я жив.

В его судьбе есть один поворот, который не дает мне покоя. Он словно сам шел навстречу своей гибели. Вместе с другими учениками 301-й школы его эвакуировали на Волгу. А он, как только представилась малейшая возможность, уехал обратно. Он вернулся домой последним поездом, прорвавшимся в Ленинград сквозь замыкающееся кольцо фашистской блокады. С точки зрения здравого смысла, логики, трезвого расчета — это было нелепое, глупое решение, мальчишество, черт знает что! Мать встретила его не пирогами, не блинами, а суровой пайкой хлеба и отчаянным вопросом: зачем приехал?!

Он и сам жалел порой, что вернулся, но не давал воли чувствам, сдерживал себя. Хотел быть мужчиной.

Почему вернулся Юра Рождественский? Об этом можно только гадать. В одном из писем есть такая фраза: «Кормили нас сравнительно ничего, но многие скучали по дому…» Это про эвакуацию.

Юрины письма к отцу — единственное, что от него осталось. Почти сорок писем — все, что сохранилось, не погибло, не растерялось на фронтовых дорогах Евгения Петровича Рождественского.

…Пожелтевшие листки, торопливо бегущий вправо детский почерк. В правом верхнем углу четкие шеренги печатного текста: «Болтун — находка для шпиона! Болтливость — преступление перед Родиной! Будь бдителен!..»

Почитаем Юрины письма.

«4 сентября 1941 года.

Здравствуй, папа! Только что была сильная стрельба из зениток. Самолеты над городом не появлялись. Я сейчас сижу на крыше, когда начинается стрельба, приходится уходить от осколков. Сейчас спокойно. Однако тишина обманчива. Где-то глухо строчит изредка пулемет. Мама с бабушкой сейчас внизу, все на своих