История Манон Леско и кавалера де Грие - Антуан Франсуа Прево

Надо испытать самому такие превратности судьбы, чтоб судить об отчаянии, какое они могут причинить. Полицейские имели жестокость не дозволить мне ни обнять Манон, ни сказать ей слово. Я долго не знал, что сталось с нею. Для меня, без сомнения, было счастьем, что я не узнал этого раньше; ибо столь ужасная катастрофа лишила бы меня чувств, а быть может и жизни.

Итак, моя несчастная любовница была увезена на моих глазах, и отправлена в убежище, которое мне страшно назвать. Какая судьба для прелестнейшего создания, которое занимало бы первый в мире престол, если б у всех были мои глаза, и мое сердце! Там не обходились с ней по-варварски: но она была заключена в тесной тюрьме, одинока, и принуждена была отбывать ежедневно известный рабочий урок, как необходимое условие для получения отвратительной пищи. Я узнал об этой печальной подробности только долгое время спустя, испытав, и сам в продолжение нескольких месяцев суровое и скучное наказание. Полицейские и мне не сказали, куда меня приказано отвезти, и я узнал о своей участи только у ворот монастыря святого Лазаря. В этот миг я предпочел бы смерть тому состоянию, которое, как я думал, угрожало мне. У меня было ужасное представление об этом доме. Мой страх усилился, когда солдаты еще раз обыскали мои карманы для удостоверения, что в них нет оружия и ничего годного для защиты.

Тотчас же явился настоятель; его предупредили о моем прибытии. Он с большой кротостью поздоровался со мною.

Батюшка, – сказал я, – без оскорблений; я скорей умру тысячу раз, чем потерплю унижение.

Нет, сударь, нет, – отвечал он, – вы станете вести себя благоразумно и мы будем довольны, друг другом.

Он, попросил меня подняться наверх. Я последовал за ним без сопротивления. Стрелки сопровождали нас до двери; настоятель, войдя со мной в комнату, сделал знак, что они удалились.

И так, я ваш пленник! – сказал я ему. – Что ж вы думаете, батюшка, делать со мною?

Он сказал мне, что очень рад, что я заговорил разумным тоном, что его обязанность состоит в том, чтоб постараться внушить мне любовь к добродетели и религии, а моя в том, чтоб воспользоваться его увещаниями и советами, что если я хотя несколько буду ответствовать на его заботы обо мне; то в уединении найду наслаждение.

Наслаждение! – возразил я, – вы не знаете, батюшка, что только одна вещь может доставить мне наслаждение.

Я знаю, – отвечал он; – но надеюсь, что расположение вашего духа изменится.

Его ответ дал мне понять, что ему известны мои похождения, и, быть может, даже и мое имя. Я попросил его разъяснить мне это. Он, понятно, отвечал, что ему сообщили обо всем.

Услышать это было для меня самым жестоким наказанием. Слезы полились у меня ручьями, и я предался самому страшному отчаянию. Я не мог, утешиться в том унижении, которое сделает меня предметом толков всех знакомых, и позором для моего семейства. Целую неделю я провел в самом глубоком унынии; я не мог ни о чем ни слушать, ни думать как только о своем посрамлении. Даже воспоминание о Манон ничего не прибавляло к моей скорби; оно проходило просто, как чувство, предшествовавшее этой новой муке, но господствующей в моей душе страстью был стыд, и смущение.

Немногие знают силу этих, особенных движении сердца. Большинство людей чувствительно только к пяти, шести страстям, в кругу коих проходит, их, жизнь и к коим сводятся все их волнения. Отымите у них, любовь и ненависть, наслаждение и горе, надежду и страх, и они ничего не будут чувствовать. Но лица с более благородным характером могут приходить в волнение на тысячу разных, видов, кажется, будто у них, более пяти чувств, и что в них могут возникать идеи и чувства, превосходящие обыкновенные природные пределы; они сознают это величие, возвышающее их над пошлостью, а потому очень ревнивы к нему. Отсюда проистекает, почему они так нетерпеливо переносят презрение и насмешку, и отчего стыд приводит их в жестокое волнение.

Я сознал это печальное преимущество, сидя в монастыре святого Лазаря. Моя печаль показалась настоятелю столь чрезмерной, что, опасаясь ее последствий, он почел долгом обращаться со мною с большой кротостью и снисходительностью. Он посещал меня от двух до трех раз в день. Он часто брал, меня с собою, чтобы пройтись по саду, и его рвение истощалось в увещаниях и спасительных советах. Я кротко их выслушивал. Я даже выражал ему благодарность. Он на этом строил, надежду на мое обращение.

– Вы по природе так кротки и любезны, сказал он мне однажды, – что я не понимаю той распущенности, в которой вас обвиняют. Меня удивляют две вещи: первое, каким образом, с вашими превосходными качествами, вы могли предаться разврату, и второе, – что меня поражает еще более, – каким образом вы столь охотно принимает мои советы и наставления, втянувшись, в течение стольких лет в распутство. Если это раскаяние, то вы отменный пример небесного милосердия; если это природная доброта, то в вашем характере, по крайней мере, имеется превосходная основа, которая заставляет меня надеяться, что у нас не будет нужды подвергать вас долгому заключению, чтобы возвратить вас к честной и согласной с правилами жизни.

Я был в восторге, видя, что он такого обо мне мнения. Я решил утвердить его в нем при помощи поведения, которое могло бы вполне удовлетворить его, убежденный, что в этом самое верное средство сократить срок моего заключения. Я попросил у него книг. Он предоставил мне выбор, и был удивлен, что я остановился на некоторых серьезных авторах. Я притворился, будто с величайшей усидчивостью предаюсь изучению; равно, при всяком случае, я представлял ему доказательства желанной им перемены.

Но она была только внешняя. К стыду моему, мне должно сознаться, что в монастыре святого Лазаря я разыгрывал лицемера. Наедине, вместо того, чтобы заниматься, я только плакался на свою судьбу. Я проклинал и тюрьму, и тиранию, которая меня в нее заключила. Едва я отдыхал от уныния, во что повергла меня душевная смута, – как меня начинала мучить любовь. Отсутствие Манон, неизвестность ее судьбы, страх, что я больше никогда ее не увижу, были единственным предметом моих размышлений. Я воображал ее в объятиях г. де-Ж. М., ибо таково было первоначальное мнение; не подозревая, что он обошелся с нею так же, как со мной, я был убежден, что он удалил меня единственно затем, чтобы спокойно обладать ею.

Таким образом, и дни, и ночи я проводил в томлении, казавшемся мне бесконечным. У меня была надежда только на успех моего лицемерия. Я тщательно наблюдал за лицом и речами настоятеля, с целью узнать, что он обо мне думает; я изучал, чем понравиться ему, как распорядителю моей судьбой. Яне легко было заделан, что я вполне пользуюсь его расположением. Я более не сомневался, что он готов оказать мне услугу.

Однажды я возымел смелость спросить его, от него ли зависит мое освобождение. Он отвечал, что не может вполне распорядиться этим; но что он надеется, что на основании его засвидетельствования, г. де-Ж. М., по ходатайству которого г. начальник полиции приказал подвергнуть меня заключению, согласится на возвращение мне свободы.

– Могу ли я надеяться, – кротко спросил я, – что двухмесячное заключение, которому я уже подвергся, покажется ему достаточным искуплением?

Он обещал мне, если я того желаю, поговорить с ним об этом. Я настоятельно просил его оказать мне эту услугу.

Через два дня он известил меня, что г. де-Ж. М. был, так тронут, слыша обо мне добрый отзыв, что не только изъявил расположение освободить меня, но обнаружил, сильное желание познакомиться со мною поближе, и ради этого предполагает, посетить меня в тюрьме. Хотя его посещение и не могло мне быть приятно, я смотрел на него, как на предварительный шаг к освобождению,

Он действительно явился. Я нашел, что вид у него важный и не такой глупый, как в доме Манон. Он сказал мне несколько здравомысленных слов насчет моего дурного поведения. Он добавил, по-видимому, ради оправдания собственного распутства, что человеческой слабости позволительно дозволять себе известные удовольствия, которых требует природа; но что мошенничество и постыдные проделки заслуживают наказания.

Я слушал его с покорным видом, чем он, по-видимому, был доволен. Я не обиделся даже, когда он позволил себе посмеяться над моим родством с Леско и Манон и над моим богомольем, которому, по его словам, я мог предаваться в монастыре, находя такое удовольствие в этом благочестивом занятии. Но на его и мое несчастие у него вырвалось, что и Манон вероятно усердно этим занимается в госпитале. Невзирая на то, что слово госпиталь заставило меня вздрогнуть, я еще был в силах кротко попросить его выразиться яснее.

– Ну, да, – отвечал он, – вот уже два месяца, как она поучается мудрости в главном госпитале, и я желаю, чтоб это ей пошло также на пользу, как вам тюремное заключение.

Грози мне вечное заключение или даже смерть, я и тогда бы был не в силах сдержать себя, услышав такую страшную весть. Я набросился на него с такой жестокой яростью, что при этом лишился половины сил. Но у меня, тем не менее, осталось еще довольно силы, чтоб повалить его на семь и схватить за горло. Я задушил бы его, если б шум падения и несколько резких криков, которые через силу вырвались у него, не заставили войти в мою комнату настоятеля и нескольких монахов. Его отняли у меня из рук. Я сам почти лишился сил и дышал с трудом.