Скопин-Шуйский - Федор Зарин-Несвицкий

Царь подозрительно взглянул на Скопина.

— Когда же ты поспел это, Миша? — спросил он.

— Когда дремали твои воеводы, великий государь, — ответил Скопин, — им недосуг было.

— Нечего напрасно кровь проливать, — проговорил Голицын, — завтра прибудут мощи Димитрия-царевича. Не мало чудес сотворили они в Угличе. Вся земля узнает об этом.

Голицына поддержало большинство.

— И вправду, подождем, Миша, — промолвил царь, — тяжко проливать кровь русскую, — и он возвел глаза кверху, осеняя себя крестным знамением. — Царица Марфа, — продолжал он, — принесет покаяние народу русскому, что, соблазненная чернокнижником и еретиком, обманула она Русь православную…

Царь тихо вздохнул.

— Твоя воля, — ответил Скопин.

Тем и кончился царский совет. Скопин уехал домой, в то время как к царю прибыл новоизбранный патриарх, бывший митрополит казанский Гермоген, враг прежнего царя, но и не друг царя Василия Ивановича.

На другой день предстояло великое торжество. По приказу царя митрополиты ростовский и астраханский и знатнейшие вельможи, князь Воротынский, Шереметев, брат царя Димитрий и Андрей с Григорием Нагие отправились в Углич открыть мощи царевича Димитрия и привезти их в Москву.

На завтра было назначено прибытие мощей, и вот царь совещался теперь с новым патриархом о некоторых подробностях встречи.

XI

Жаркий июньский день кончался. Легкой прохладой дышал сад Головиных, спускавшийся к самой реке. Над обрывом, под сенью лип, помнивших еще Иоанна III, на скамейке сидели Головина с Буйносовой.

Вдали сверкали в розовом свете зари золотые купола церквей и монастырей. Изредка доносился глухой шум города.

Головина, опустив голову, внимательно слушала Буйносову.

— Вот, — тихо говорила княжна, — ты сказала сейчас, что все это мое, — и Буйносова плавным жестом указала на раскинувшийся город, — что я царица московская. А счастье ли в этом? Не была ли царицей Марина Юрьевна?

— Ах, Катеринушка, Катеринушка, — покачала головой Головина, — разве русская царица была Мария Юрьевна? И не в том дело, что она была полячка. Вот София Фоминишна была римлянка, а сколько славы принесла с собою.

— Вон моя слава, — печально произнесла княжна, медленно указывая на блестящие главы Новодевичьего монастыря. Она низко опустила голову, и глаза ее наполнились слезами.

— Ты все же царица, — воскликнула Головина. — Скажи царю, иди на неверных, вознеси Россию, укажи ему храбрых и сильных, сделай престол его блистающим как солнце. Царь не молод, — продолжала она, вставая, — царь робок. Укажи путь ему.

— Настя, Настя, — проговорила княжна, — не такая царица я! Не такой царь Василий Иваныч. Хорошо говорить тебе, — закончила она с мгновенно загоревшимися глазами. — У тебя орел…

Княжна вдруг смолкла и, вся зардевшись, отвернулась от Головиной. Головина не обратила внимания на ее смущение.

— О да! — ответила она. — Только бы сохранила его Пресвятая. Много врагов у Михаила Васильевича.

Девушки замолчали.

— Все от Бога, — тихо сказала княжна, — а молельщиков за князя не мало.

— Быть войне, злой, кровавой, — после некоторого молчания промолвила Головина. — Мамка Арина говорила, что в нашей вотчине коломенской родился двуглавый теленок…

— А царю сказывали, — дрожащим голосом проговорила княжна, — что в Северской земле, в ночь смерти царя Димитрия, хвостатая звезда горела…

— А утром заря была кровавая, — закончила Головина.

— Не к добру, — начала княжна и вдруг смолкла, глядя перед собой широко раскрытыми глазами. — Настя, Настя! — вскрикнула через мгновенье она, вскакивая со скамейки и протягивая вперед обе руки. — Смотри, смотри!

Головина взглянула вдаль на небо и побледнела. Странное явление представилось их глазам. Бледно-розовое до того небо с каждым мгновением краснело, загоралось пламенем, словно запад весь был охвачен пожаром. Золотые главы церквей как будто обратились в волны расплавленного золота. Белые стены домов окрасились багрянцем, почернела поверхность реки.

Боярышен охватил ужас. Они, словно окаменев, смотрели на кровавое небо. Княжна начала дрожать и тихо повторяла молитвы.

— Гнев Божий, гнев Божий, — шептала Головина.

Со двора послышались тревожные голоса. В сад вбежали девушки и челядинцы, испуганно звавшие боярышен. Но небо стало понемногу погасать и бледнеть.

— Идем, идем, — вся дрожа, проговорила Буйносова, крепко беря за руку Головину. Они повернулись и почти бегом направились к дому. Но на перекрестке двух аллей они очутились лицом к лицу с князем Скопиным. Буйносова вскрикнула и закрыла лицо рукой. За Скопиным показалась толпа девушек и слуг.

— Что вы, перепугались? — спросил Скопин, снимая шапку и низко кланяясь боярышням.

— Чудное знаменье на небе, князь, — ответила Головина.

— Беда, горе, — пролепетала княжна Катерина, открывая свое закрасневшееся лицо.

Легкая тень пробежала по лицу Скопина. Но эта тень так же быстро прошла, как и появилась.

— Полно, — сказал он. — Бог милостив. Что, не вернулся брат? — обратился он к Анастасии Васильевне.

— Нет, Михаил Васильевич, — ответила она.

— Жаль, он мне надобен, теперь без него я как без рук. Вот и матушка что-то не едет, — закончил князь, покачав головой.

Они вернулись домой; было заметно, что все слуги и караульные стрельцы сильно поражены и испуганы кровавой зарей. На дворе кучками собирались люди и тихо беседовали.

— Малодушные, — сказал Скопин, обращаясь к невесте, — ужели думают они, что погибнет Русь наша. Много вынесла она, но все крепчает родная.

С низкими поклонами встретила их старая нянька Головиной, Арина.

— Иди, сокол, иди, — ласково сказала она Скопину. — А тебя, боярышня, — обратилась она к Головиной, — полячка все спрошала, говорит, сказать что-то надоть.

Это была та самая полячка с ребенком, которую спасла Головина от разъяренной толпы в день бунта. Она оказалась женой одного из мелких шляхтичей, сопровождавших воеводу в Москву, пана Храпецкого. От испуга она расхворалась, но теперь уже совсем поправилась. Головина заботливо ухаживала за ней и, когда Храпецкая выздоровела, узнала о судьбе ее мужа, который, оказалось, спасся, и через Скопина выхлопотала ей позволение переехать к мужу, в дом воеводы.

— Прости, князь, я сейчас вернусь, — проговорила Головина, выходя из комнаты.

Буйносовой было неловко оставаться вдвоем с молодым князем. Арина молча стала в углу комнаты.

Буйносова хотела уйти, и вместе с тем, видимо, ей надо было что-то сказать молодому князю. Вся раскрасневшаяся, стояла она у окна, не поднимая головы. Князь видел смущение своей будущей тетки, которую он всегда жалел, несмотря на высокую судьбу, ожидавшую ее.

— Как батюшка твой, князь Петр Иваныч, изволит поживать? — спросил он.

— Благодарствую, князь, Бог милует.

— Видел я сейчас царя, — снова начал князь, — здрав он и духом и телом…

Буйносова несколько помолчала и потом, подняв на князя кроткие глаза, сказала с неожиданной решимостью:

— Князь Михаил Васильич, не верь ласкательствам, не верь дьяку Татищеву да князю Голицыну, а пуще не верь дядьям своим… Царевым братьям, — добавила она.

Лицо Скопина омрачилось.

— Не верь и Нагим и Шереметеву, — продолжала княжна, — ходи с опаской…

— А царь, дядя? — спросил Скопин. — Для него да для Руси не покладаю рук.

Буйносова побледнела и едва слышно прошептала:

— Неверен и царь…

И, словно испугавшись своих слов, она торопливо отвернулась и замолчала.

Тяжелое чувство охватило князя. Слова Буйносовой, подтверждавшие и его тайные мысли, отозвались в его сердце горькой обидой.

— Что ж, — грустно и твердо проговорил он, — нет на мне неправды, знает это Бог, и должен знать это великий государь. А я пойду туда, куда поведет меня Бог, куда позовет меня Русь, и никто не остановит меня, — закончил он, гордо выпрямляясь.

— А теперь прости, князь, время ехать, — торопливо сказала Буйносова.

— Благодарствую тебе, княжна, — низко кланяясь, ответил Скопин, — век не забуду ласки твоей.

Буйносова с опущенной головой прошла мимо князя в сопровождении Арины, все время безучастно слушавшей их разговор. Через несколько минут князь услышал шум отъезжающего возка боярышни и стук копыт сопровождавшего царскую невесту отряда.

Предупреждение княжны еще раз доказало ему и его возрастающее влияние и окружающую его боярскую ненависть.

«Добро, — думал он, ходя по комнате, — пусть лают, укусить не посмеют. Совы слепые, сычи. Не видят того, что не молебны петь теперь надобно, а ратных людей вести. Чего ждут? Гибели хотят, каждый лишний день пагуба».

— Сычи! — громко произнес он, останавливаясь у открытого окна.