Скопин-Шуйский - Федор Зарин-Несвицкий

Едва они вышли в переулок, как увидели направляющихся к ним навстречу двух всадников, один из них ехал впереди на белоснежном коне, другой на темной лошади следовал сзади.

Патер, а за ним и Фидлер невольно остановились.

— Кто вы? — громко крикнул первый всадник, и что-то знакомое послышалось в его голосе Свежинскому.

— Мирные жители, — ответил он по-русски, но с заметным польским выговором.

Фидлер молчал, стараясь спрятаться за спину иезуита.

— А! — спокойно произнес всадник по-польски. — Вы поляк, но вам нечего бояться меня, — несколько высокомерно и насмешливо закончил он.

И не столько по голосу, сколько по тону, патер сразу вспомнил и угадал этого всадника. Он узнал в нем молодого племянника нового царя, юного Скопина, на которого патер в свое время имел виды, зная его влияние на окружающих, на самого царя и отдавая должное его обращению, разговору и развитию, что резко отделяло Скопина от остальных бояр.

Патер мгновенно сообразил, что скрываться дольше нечего и смело ответил:

— Вы правы, князь, я поляк, и, быть может, вы окажете мне милость вспомнить меня.

Скопин слез с лошади и передал ее своему спутнику, потом медленно подошел к иезуиту и, пристально взглянув на него, произнес:

— Ну, кажется, я узнал вас, патер Свежинский.

Патер снял шляпу и низко наклонил голову.

— Благодарю судьбу, что я случайно встретил вас, — продолжал князь, — у меня дома тяжело больная женщина-полька, и, быть может, ваше присутствие принесет ей последнее утешение.

— Это мой долг, — сказал Свежинский. — Я готов.

— Кто это с вами? Слуга? — спросил князь, глядя на темную фигуру Фидлера.

— Нет, ваша светлость, это лекарь. Мы идем с ним тоже от ложа страданий.

— Тем лучше, если он лекарь, вы оба нужны мне, — произнес Скопин. — А ты, — обратился он к другому всаднику, — поезжай домой, я приду пешком. Идемте, — промолвил он.

Свежинский шел рядом со Скопиным и невольно любовался его благородным лицом и достоинством осанки.

— Но, однако, вы подвергаетесь большой опасности, — начал князь, — вы знаете, какое теперь время. Вы легко могли встретить вместо меня иных людей.

— Я знаю это, ваша светлость, — ответил патер, — но я, служитель Бога и страждущих, не принадлежу себе.

Скопин кивнул головой.

Несколько шагов они прошли молча. Наконец патер проговорил:

— Пользуясь вашей милостью, осмелюсь ли спросить светлейшего князя, что известно об участи бывшей московской царицы Марины?

— Бывшая царица и ее женщины, — спокойно ответил князь, — теперь в полной безопасности, у воеводы Сандомирского.

— Хвала Иисусу! — вырвалось радостно у иезуита, но он сейчас же сдержал себя. Перед племянником нового царя ему казалось, по тогдашним нравам, неприличным выражать радость о спасении недавней царицы.

Но, к его глубокому удивлению, Скопин серьезно ответил:

— Да, слава Богу, много крови и так пролилось безвинно.

Скопин шел несколько впереди и наконец свернул в улицу, по которой еще недавно проходили патер и Фидлер, направляясь к царице, и где патер прилеплял к воротам свои грамоты.

По улице уже двигались навстречу князю слуги с факелами, освещая дорогу. Ворота были широко отворены и весь двор и крыльцо освещены факелами.

Среди почтительно склонявшихся слуг князь поднялся на высокое крыльцо и вошел в комнаты. Патер и Фидлер сошли за ним. Княжеские слуги бросились и помогли им снять плащи и шляпы.

Просторные комнаты были освещены восковыми свечами.

Князь бросил пытливый взгляд на своих спутников, холодное лицо иезуита с блестящими, жесткими глазами было ему хорошо знакомо. Он сейчас же перевел взгляд на Фидлера и на мгновение задумался.

Потом, обращаясь к патеру, он сказал:

— Вы хорошо знаете этого лекаря?

Патер наклонил голову.

— Он очень искусен, светлейший князь.

— Хорошо, следуйте за мною, — и князь пошел вперед.

Он довел их до закрытой двери и тихонько постучал.

— Прошу войти, — тихо сказал по-польски мужской голос.

Князь вошел первый, притворив за собою дверь. Патер и Фидлер остановились у порога. Через несколько мгновений князь вернулся.

— Войдите, — проговорил он, пропуская Свежинского и Фидлера. — Что будет нужно, пошлите сказать мне, — докончил он и с этими словами ушел во внутренние комнаты.

IX

С самого избрания царя Михаил Васильевич не имел ни минуты покоя. Днем он участвовал в совещаниях думы, упорно настаивая на освобождении заключенных под стражу поляков и послов польских. Он доказывал царю, что в это трудное время не следует бесцельно раздражать Польшу.

Но царь не решался отпустить поляков, в чем его поддерживал Михаил Игнатьевич Татищев, и Скопину удалось лишь облегчить их участь.

С наступлением же ночи князь рассылал по Москве отряды, потому что видел и знал, что Москва глухо волновалась.

Нашлись приверженцы убитого царя и мстители за него, образовывались враждебные партии за царя Василия и против него, бродили разбойничьи шайки, находившиеся под покровительством некоторых бояр, поставившие себе целью уничтожение иноземцев. Каждую ночь бывали кровавые схватки между враждебными партиями, и бессильный царь, окруженный представителями всех этих партий, метался из стороны в сторону, не зная, на что решиться.

Почти единственным человеком около царя, не принадлежащим ни к какой партии, был князь Скопин. Но дядя хотя и чувствовал в нем нарождающуюся силу и порой ему было неловко перед племянником, который заставлял его своей страстной убежденностью верить в правоту своих взглядов, все же этот дядя, по своей зависимости от бояр, не решался действовать самостоятельно.

Тогда двадцатилетний Скопин стал действовать на свой страх. Прежде всего он отправил в свои многочисленные вотчины гонцов с приказом готовиться дружинам к походу, затем взял на себя усмирение Москвы.

В его вотчинах спешно собирались люди, вооружались, снабжались всем необходимым и конями, так что князь мог рассчитывать иметь через месяц в своем распоряжении тысяч пять хорошо вооруженных, преданных ему людей.

В Москве, благодаря его энергичной охране, мирные обыватели начинали мало-помалу успокаиваться, и имя молодого князя стало крылато.

Брат царя Димитрий подозрительно следил за возраставшей популярностью племянника и его якобы своевольными распоряжениями. Но князь Скопин, несмотря на свою молодость, поступал с такой уверенностью и все его поступки до такой степени укрепляли царя Василия на престоле, что никто не решался ему явно противоречить.

Только один раз Татищев решился осудить его поведение в думе в присутствии царя. Тогда Скопин встал с места и резко, высокомерно обратясь к царю, промолвил:

— Если молчит великий государь, невместно подымать голос против племянника холопам его.

Лицо Татищева исказилось, он не нашел что ответить, а Скопин, не глядя на него, поклонился царю и опустился на место.

Знатнейший боярин Мстиславский с удовольствием погладил свою седую бороду. Он не любил Татищева.

Однако многим не понравилось такое отношение к думному дьяку. Не понравилось оно и царю. Но царь скрыл свое неудовольствие.

В эту ночь, по расчетам князя, должны были вернуться некоторые из людей, посланные им в разные стороны от Москвы для сбора слухов.

Михаил Васильевич прошел в свою комнату, где на большом столе лежала карта Московии и Европы, подаренная ему покойным царем, и углубился в ее изучение.

— Боярин, князь, — прервал его занятия голос Калугина.

Князь поднял голову.

— Что, Ваня?

— Вот, боярин, на твоих воротах нашли, — продолжал Ваня, протягивая князю бумагу.

Князь торопливо взял ее и быстро пробежал глазами. С первых же слов брови его грозно нахмурились.

Вот что было написано в грамоте:

«Князьям, боярам, торговым людям, посадским и всему люду православному. А ведомо будет людям православным, что князь Василий воровским делом подыскался под настоящего царя Димитрия Ивановича, а избран он не собором и не думою, а вором Татищевым, да Голицыным, да другими изменниками, да всякой голью кабацкой. А еще и сам царь Димитрий Иванович жив и спасся от злодеев и к новому году будет к вам на Москву с гостинцем и того вора Шубника наградит зело. А чтоб царь не осерчал, бросайте Шубника да идите к Димитрию Ивановичу на землю Северскую.

И на том крест целуйте. Аминь».

Князь несколько раз прочел грамоту, и каждое слово ее больно ударяло его в сердце. В каждой букве этой предательской грамоты таились кровь и смерть.

— Боярин, — прервал молчанье Калузин, — и у Мстиславских, и у Головиных, и у Нагих на воротах такие же грамоты, наши сказывали, сейчас с дозора пришли.