Холмы России - Виктор Ревунов

- Жизнь - это чудо великое. Но принимаю я, братцы, это чудо с дерзанием знать, откуда все! Откуда вселенная и весь мир? Что творится на Солнце? Как началась жизнь? Как сгорбленное и угрюмое создание вырвалось из лютых стихий и стало человеком? Почему пчела собирает мед? Какой будет Земля через тысячу лет? Все, все хочу знать: и сказки других стран, и их песни, и их книги хочу читать. Хочу поглядеть на лишайник с диких скал Памира. Хочу знать, что на дне океана. Все земное и человеческое хочу я знать.

Федор лег на траву перед костром. В глубине его золотисто-красные и багровые угли. Из хворостинок, еще не сгоревших, вились дымки, и эти дымки вдруг вспыхивали голубым пламенем.

- Сколько на свете интересного и загадочного. И самое интересное и загадочное-человек,-проговорил Федор.

- Не по той стезе ты пошел, Федя. Тебе в университет бы надо,- сказал Новосельцев,- глядишь, и открытие какое-нибудь сделал бы.

- Самое великое открытие - это свобода. И я стал политруком, чтоб словом и оружием постоять за нее.

Верно я говорю? - обратился Федор к Кирьяну, который, упершись подбородком в кулаки, лежал перед костром.

Он повернулся и сел, доставая папиросы.

- Ты, Федор, и в школе такой был заряженный. Помнишь, как мы с тобой летать собрались? - сказал Кирьян и засмеялся.- Вот была потеха. "Кирька, говорит, летать будем с тобой". Как? Рассказал он мне. Так я весь и дрогнул от радости. Сделали мы с ним крылья: каркас из орешника, а для покрытия я у матери в сундуке холстину отпорол. Лямки для рук укрепили. Все готово. На крышу одни забрались. Внизу овраг. До земли далеко. Надел на себя Федор эти крылья. Стоит на гребешке крыши. "Ну, говорит, Киря, полетел". Зажмурился я. А потом, гляжу, летит мой Федя в овраг самостоятельно. Без крыльев.

А крылья на кустах висят. Оказалось, лямка одна оборвалась. Учли это. Закрепили мы ее как следует и опять на крышу. "Давай я полечу",- говорю. Надел я на себя крылья. Гляжу вниз. Страшно. Вздохнул - и туда. Как летел, не помню.

- Штопором тебя кружило,- смеясь, подсказал Федя.

- Да, занесло меня прямо на орешник в овраге.

А орешник там высотой с хорошее дерево. На нем и повис.

Застрял крыльями между двух орешин, в макушках. Никак не сверну. А без крыльев пикировать - высоко, разобьюсь. Федор прибежал, кричит мне: "В другой раз учтем насчет парашюта".- "А как сейчас быть?" - спрашиваю.

"Держись, отвечает. Я за народом побегу". Народ прибежал. Натянули мужики одеяло. Мягко так оно меня приняло, прямо под отцову руку. Одной рукой он меня - за ворот, другой - ремнем. "Это, говорит, тебе, чтоб холстину без спроса не порол. А вот тебе еще, чтоб ты никогда летчиком не был, а служил бы в матушке пехоте.

А это, говорит, за храбрость тебе, дурню, чтобы знал, как ею распоряжаться..."

Федор и Новосельцев смеялись.

- Смешно,- сказал Кирьян.- А я после этого полета на птиц боялся глядеть.

Федор уткнулся в траву, как бывало в детстве, когда, накупавшись в реке, ложился на землю, греясь ее печным духом.

- Крылья эти потом сняли. Мать Кирьяна из холстины с них нам по рубашке сшила... "Летайте!"

Далеко в поле показался силуэт женщины, стройный, тонкий в поясе. Темно вскрылялся платок на ее плечах.

"Приехала",- узнал Феню Кирьян, и сразу толкнула в сердце разбуженная тоска по ней.

Все трое глядели, как она шла в этом отдалением просторе, казалось, не двигалась, а навстречу ей плыла поникшая до пояса несжатая рожь с малиново обсеянной закатом березкой.

- Кто это? - спросил Федор.

- Феня,- сказал Кирьян.

- Жена Мити! Как она без него?

Кирьян, с ленцою поднявшись, пошел к реке - к темневшей между кустов бочажине. Напился и окунул в оочажину разгоряченное костром лицо. Слышал он, как Новосельцев громко говорил, подзадоривая его:

- Знаешь, Федор, как он с ней на станции оттанцовывал. Хлеб они привозили сдавать. Вот танцевали! У него и у нее искры из-под каблуков. А уж неслись, я думал, от земли оторвутся.

Кирьян вытер платком лнцо.

- Искры, может, и были от гвоздей в каблуках. А от земли отрываться не думал. Раз попробовал - хватит.

- Думать тут нечего: Митина зацепка держит.

- Ладно, не подкалывай,- ответил Кирьян, присаживаясь под ольховый куст, подальше от жара костра.

На той стороне, из-за высоких ив на угорнстом берегу, плавно вскружила неясыть. Раскинуты были ее длинные, похожие на косы крылья. Зноившийся поток понес ее над рекой. Испуг толкнул птицу, какое-то неуловимое движение: она слегка лишь накренилась, и тень стремительно понеслась по кустам - скрывалась, то вдруг черно вымигивала из света.

- А-а-а,- где-то далеко в лесу позвало эхо.

- Когда же оп прийти должен? - спросил Федор про Митю.

- Не знаю,- ответил Кнрьян.

Федор сидел некоторое время в задумчивости.

- Один разговор с ним у меня из памяти не выходит.

Вернее, одно признание его,- заговорил Федор,- На охоту мы с ним как-то пошли. Идет он, молчит. Чую в душе у него что-то так и ноет.

"Что с тобою?" - спрашиваю.

Будто он и обрадовался, что я спросил.

"Знаешь, говорит, яблоня у меня на огороде, антоновка. Мальчишка соседский залез. Схватил я его. Задрожал он, сжался весь. И яблоки-то он мне протягивает: возьми, мол. "Дяденька, дяденька, больше нс буду".

Так меня, говорит Митя, жалостью и пронзило.

Пожалел. А вот будто что сорвалось во мне, будто крикнул кто-то: "Вдарь!" Ударил я его. На грядки он упал, пополз. Бросился к нему, прижал к себе, а у самого У меня слезы. Зачем я его ударил? Ведь сразу пожалел, а ударил... Страшный я, Федор, говорит, раз это смог.

И жалеть буду, а все натворить могу".

Себя он боялся, страхом себя и до водки и до тюрьмы довел. Это точно,так закончил свой рассказ Федор.

- На этом хуторе вообще не разберешься после убийства Желавина,- сказал Новосельцев.

- Ты наш хутор оставь!

- Сразу и обиделся. А мне жаль хороших людей, Киря: они вынуждены делить долю с убийцей.

- Какую долю?

- Такую. Когда я приезжаю сюда, чувство у меня не очень приятное, потому что не знаю, кому я руку подал, кто в избу меня впустил - хороший человек или убийца?

Вы и сами так думаете, кто к вам покурить зашел? Может, он?

Кирьян хмуро и долго глядел в глаза Новосельцеву.

- И у нас в избе тебе кажется? - спросил вдруг.

Федор обнял за плечи своих друзей.

- Хватит вам! Посмотрите, какая красота!

- Вашу семью я знаю,- ответил Новосельцев Кирьяну.

- Вот так, Ваня, и я свой народ знаю. Нет у нас таких. Где-нибудь в другом месте гляди.

- Да посмотрите вы! - тряхнул их Федор.

На той стороне, из-под обрыва в сухих смородниках, солнце выливало в реку свою багряную плавку. На самой середине омута что-то булькнуло, и тихо пошли круги. Радуги света заколыхались на кустах, из которых вспыхивали белым вьюнки и красным зажигалась плакун-трава.

- До чего же хорошо... До чего же хорошо, братцы вы мои,- говорил Федор и думал, что это последний для него вечер здесь, и крепко сжимал плечи друзей, прощаясь с ними.

* * *

Феня вошла в избу, чуть посидела на лавке возле двери. Сняла ботинки с уставших ног. Пол прохладен.

Вянет сумрак, тихо, и лишь оса звенит на стекле.

Фепя раскрыла окно, и сразу в избе засквозило, а на стенах родничками забился свет.

Она быстро переоделась и пошла к Угре искупаться после дороги.

Спустилась к берегу напротив своего двора.

Редко ходила сюда, и чистое когда-то место затравело подорожником. Размытые корни обнажились из-под глинистого берега, где над глубиною заворачивала вода.

Вечер скоро, но еще ясно. В высоте уносила ярый кумач зари одинокая тучка.

Сухо трещат стрекозы, зудят шмели в таволгах под ольховыми кустами. Сверкучим роем кружатся на воде паучки вокруг склоненной течением тростинки.

"Неужели я была там?" - вспомнила она палящую жаром дорогу в лагерь, и сам лагерь, и Митю.

"Убью!" - и лицо его будто треснуло.

Тогда страшно ей стало, сейчас она с досадой думала, что не сказала ему прямо в глаза:

- Не боюсь!

"Думала пожалеть, а жалеть-то и нечего",- с минуту еще в раздумье стояла она и стала расстегивать кофточку. Скинула ее. Покатые тонкие плечи, грудь п юной свежести.

Разделась, и дрожь от ветерка радостью разбудила все ее тело.

"Дома",- вспыхнул в ней самой горячий уголек ее радости, что она наконец приехала,- все позади, она свободна.

Это чувство свободы освежало ее, как освежает дождь.

Она спустилась в прогалину среди кувшинок у самого берега. Умыла лицо, плечи оплескала. Пожалась, не решаясь плыть, и, присев чуть, окунулась, поплыла, плавно рассекая воду.

Плавала хорошо: на реке выросла.

Повернулась на спину. Поднебесье в перламутровом отливе, и чудится Фене, что летит она, легко взмахивая руками.

Не заметила, как на ту сторону переплыла. Выбралась иа берег, где давно уже завечерело под дремучими т тает а ми ветпей, оплетенных хмелем. Холодит от травы сыростью.