Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1824-1836 - Петр Вяземский

(В оригинале звуки, но глас, кажется, лучше).

……………………………………….Встревожен дух юный; без горя печальЗа призраком дальным влечет его в даль, –И волны под ним зашумели;Он арфу хватает дрожащей рукой,Он жмет ее к сердцу со рьяной тоской:Таинственно струны звенели.

(Смысл последних стихов для меня также тайна).

Скитался он долго в восточных краяхИ чудную славил природу;Под радостным небом, в душистых лесахОн пел угнетенных свободу.Любовных страданий палящий певец,Он высказал сердцу все тайны сердец,Все буйных страстей упоенья;То радугой блещет, то в мраке ночномСзывает он тени волшебным жезлом,И грозно-прелестны виденья.……………………………………….…Песни……………Но мрака с чела не согнали,Уныло он смотрит на свет и людей;Он бурно жизнь отжил весною своей;Надеждам он верить страшится;Дум тяжких, глубоких в нем видны черты;Кипучая бездна огни и мечты,Душа его с горем дружится.……………………………………….

О нем и о жене его, то-есть, о ссоре с нею и о прежнем их согласии:

Так светлые воды красуясь текутИ ясность небес отражают;Но, встретя вдруг камень, мутятся, ревут……………………………………….И шумно свой ток разделяют.И снова он мчится по грозным волнам;Он бросил магнит путеводный,С убитой душой но лесам, по горам,Скитаясь, как странник безродный.Он смотрит, он внемлет, как вихри свистят,Как молнии вьются, утесы трещат,Как громы в горах умирают.«О вихри, о громы, скажите вы мне:«В какой же высокой, безвестной стране«Душевные бури стихают?»……………………………………….……………………………………….И слава воскресла, и вспыхнула месть,Кровавое зарево рдеет.Цари равнодушны, – он прежде царейС мечами, с казною и с арфой своейЛетит довершать избавленье;Он там, он поддержит в борьбе роковойВеликое дело великой душой –Святое Эллады спасенье.……………………………………….

Доволен ли? То-есть, моею рукою, если не стихами; но и в стихах есть жар и сила. Выписал бы несколько стихов и из «Звезды» Боратынского, но боюсь, чтобы письмо мое не перебило у моего соседа Греча. Вот одна строфа:

И с милой звездочки своейНе сводим мы очес,И провожаем мы ееНа небо и с небес.

Я просил его свести со второго стиха очеса и заменить их очами, но жаль прекрасных небес.

Я, верно, к концу августа буду в Москве и проживу, вероятно, до возвращения государя в Петербург, то-есть, до начала октября (государь возвратится к 22-му). Я бы желал поскитаться в окрестностях Московской губернии, например, в Нижегородской ярмарке, и побывать в деревне Карамзина.

«Урику» читал: c'est joli, mais c'est peu de chose. Кюхельбекера читал, и с досадою; утешил он меня только певинностью своего рассказа о разговоре его с Тиком о Новалисе. Он признался ему, что не понял Новалиса, а Тик добродушно отвечал ему: «А я понял». Довольно для Кюхельбекера, но зачем же признаваться в глупости? Для этого довольно и «Мнемозины». Недозрелый Шиллер и классический Шихматов! Первый эпитет принадлежит не Кюхельбекеру, а Тику. C'est à peu près son idée sur Schiller, потому что он гетенианец. Давно такого враля не бывало. Это – Бестужев (младший), побывавший в ученой и многомыслящей Германии и подслушавший, но не понявший её литераторов. Впрочем, и в Бестужеве есть талант, но старший брат его пишет лучше.

Николай из Карлсбада снова отправился в Дрездеп посоветоваться с Крейсигом и возвратится опять в Карлсбад, а оттуда в Италию. Надежда к излечению есть, но идет оно, как и всегда, туго.

Крылов купался в ревельском море и перепугал рыб своею массою и, вероятно, еще больше своим аппетитом. Новые басни его прелестны.

Что делает Иван Иванович? Скажи ему мое душевное почитание. Если бы письмо это было не такое беспутное, то можно бы его прочесть ему для выписок из чужих писем- Как хочешь. Софья Безобразова здесь.

644.

Тургенев князю Вяземскому.

8-го августа. [Черная Речка].

Вчера получил деньги от Бул[гакова] и дал ему росписку. Был у Новос[ильцова] и застал его садящимся в карету, по он прочел письмо; я сказал ему, что деньги у меня готовы и червонцами лучшими, и ассигнациями. Он и забыл о них; поручил Гомзину принять, и я досылаю к нему их сегодня по 11 р. 80 к. червонец, по курсу. Получу росписку и тебе доставлю. Юрковского нет. О росписке сказал Байкову и Гомзину. Если есть, то пришлют из Варшавы. Жуковскому 1200 рублей отдал вчера же, но он не знает, за что эти деньги. От Строгонова ответа о брошюрах не получил. Пришлю, если пришлет. У Сен-Флорана нет ничего о Байроне. а будет скоро одна, вероятно та же, что и у Строгонова.

Посылаю элегию Лобанова; а напечатанные стихи в «Сыне Отечестве» не его, а Плетнева. Впрочем, и вот есть и в этих. Жуковский вчера прочел письмо твое. Северипа спрашивал о книгах, но еще не получил. Заплачу тотчас, как скоро уведомит. Карамзин был нездоров маленькою лихорадкою, но теперь хорошо. Прости! Какое интересное письмо!

Сию минуту получаю письмо от брата Николая. Он видел Батюшкова. Вот слова брата: «Войдя в ворота, первый, попавшийся мне на встречу, был Батюшков: лицо мрачное; он шел по другой стороне и меня не узнал. Лекарь после сказал мне, что я хорошо сделал, и не свел меня с ним. Он говорит, что теперь ему немного лучше. Прежде он воображал, что он в тюрьме, но Ханыков написал ему, что он в Maison de sauté, и он стал спокойнее. Был у его сестры; она его еще не видала, но лекарь надеется их скоро свесть». Распечатал нарочно письмо к тебе, чтобы вписать это. Брат возвратится уже не в Карлсбад, а в Мариенбад пить воды. Карлсбадские худо действовали, но доктор Крейсиг обещает выздоровление после второго курса и после винограда в Италии. В третий раз распечатал и две брошюры от Строгонова посылаю; третью пришлю после. Возврати немедленно по прочтении.

645.

Тургенев князю Вяземскому.

12-го августа. [Черная Речка].

Деньги Нов[осильцову] отданы, и вот росписка. Северин отвечал мне, что на днях будет в Москве и сам с тобою разочтется. Карамзину деньги отданы. Я буду в Москве к 30-му августа. Вероятно, выеду в дилижансе 23-го отсюда.

Вот еще брошюра о Байроне, Мура: это лучшая. Возврати по прочтении. Еду сейчас в Царское Село.

Третьего дня обедали у вас на Червой Речке Жуковский, Крылов, Гведич, СабурсвоС, Дашков, Греч, граф Мейстер и прочие. Козлов (слепой) и Крылов читал свои новые басни. Есть между ними прелестные; скоро выдут.

Теперь (ночь) кончилась серенада, которую давал граф Бобринский на Червой Речке, и началась мазурка; а я ложусь спать, чтобы завтра поспеть к Карамзиным. Прости!

646.

Тургенев князю Вяземскому.

13-го августа. [Черная Речка].

Уведомь меня с первою почтою, где ты живешь в Москве, то-есть, где твой дом, на какой улице и под каким номером, дабы мне можно било в случае, если я приеду в дилижансе, придти к тебе прежде, нежели я пойду к матушке; ибо если я приеду ночью, то пойду к ней по-утру, а ночь проведу у тебя. Если же днем, то прямо к ней. Да напиши, если знаешь, и квартиру матушки, то-есть, на какой улице и чей дом. Да поскорее, ибо только остается десять дней до моего отъезда, или оставь записку в конторе дилижансов.

Вчера были мы в Царском Селе, и Северин читал нам прекрасный ответ Лавинья Ламартину. Он едет отсюда 19-го в Москву, а там в Пензу.

На обороте: Его сиятельству князю Петру Андреевичу Вяземскому, в Москве.

Приписка А. Я. Булгакова.

Изменившему вчера итальянской опере.

647.

Князь Вяземский Тургеневу.

13-го августа. Остафьево.

Благодарю сердечно за доброе письмище от 5-го августа и спасибо за донесение о текущих делах моих от 8-го. Сказал ли что Новосильцов обо мне при этом случае? Говорил ли ты с ним о моей варшавской катастрофе, и можно ли еще говорить с ним о чем-нибудь путном? Если можно, то при случае заведи разговор и побереги его в памяти своей до нашего свидания, потому что я все еще истинного зерна загадки не раскусил. Я Новосильцова люблю; его Польша доехала, но под дрожжами было у него что-то такое хорошего. Я точно приехал к его разрушению: при мне начал он расклеиваться. Впрочем, трудно было уцелеть на его месте; надобно было оставить место; но, остававшись на нем, должно было неминуемо рости в землю и заживо погребстись. Так и было! Я никогда не забуду, что у него узнал я, что такое истинный ростбиф и истинный рейнвейн Иоаннисберга, который поганят теперь недостойные рыла Меттерниха и Татищева. Легкомысленные и неблагодарные желудки не поймут меня, но ты оценишь эту черту признательности. Варшаву также я люблю: в ней родилась и погасла эпоха деятельности моего ума. Все интеллектуальные поры мои были растворены; я точно жид душою и умом. Теперь половина меня заглохла и отнялась. Я не умею жить посреди смерти: мне должно заимствовать жизнь. А здесь где ее взять тому, у кого нет в себе ключа живой воды? Мне скажут: Карамзин! Конечно, он всех живущее у нас; он один истинно живущий; но так ли бы он жил еще в другой сфере, под другими градусами? Умнейшие из нас, дельнейшие из нас, более или менее, а все вывихнуты: у кого рука, у кого язык, у кого душа, у кого голова в лубках.