Переписка князя П.А.Вяземского с А.И.Тургеневым. 1824-1836 - Петр Вяземский

Разумеется, будь осторожен с этими выписками. Но, видно, дело так повернули, что не он просится: это неясно! Грешно, если над ним уже промышляют и лукавят. Сделай одолжение, попроси Северина устроить, что можно, к лучшему. Он его, кажется, не очень любит: тем более должен стараться спасти его; к тому же, верно, уважает его дарование, а дарование не только держава, по и добродетель.

Спасибо за вашу царскосельскую поездку в Петров день. Не будешь ли ты к нам хоть в день своего ангела, наш ангел? Жуковского ли стихи на смерть Нарышкиной в «Сыне»? Скажи мне что-нибудь в письме своем о Марии Антоновне. Четвертинские очень огорчены её горем и ничего о ней не знают.

Сейчас еду в Москву совершить купчую и судьбу. Не знаю, как доеду: дороги непроездимы. На днях я того и смотрел, что закажут мне ковчег для спасения и велят взять по паре всяких тварей. Ты уж был у меня в списке, но не знал, где найти твою двойчатку. А мне Ноем быть можно: si lui a planté la vigue, moi je cultive celle du Seigneur.

Кланяйся Дашкову и скажи ему, что письмо его к Пушкиной отправлено к мужу. Обнимаю!

Сделай милость, извещай меня о судьбе Пушкина. Что слышно о Батюшкове? Что за бедственность такая душит Россию? Что делает Новосильцов? Зачем приехал? Каков он? А Байков?

641.

Тургенев князю Вяземскому.

15-го июля. [Петербург].

Письмо твое от 7-го поля получил. О Пуш[кине] ничего еще не знаю, ибо не видел ни Нес[сельроде], ни Сев[ерина]. Последний совершенно отказался принимать участие в его деле, да ему и делать нечего. Решит, вероятно, сам государь; Нессельроде может только надоумить. Спрошу его при первом свидании. Вчера пронесся здесь слух, что Пуш[кин] застрелился; но из Одессы этого с вчерашней почтой не пишут; да и ты бы от жены лучше знал.

Стихи не Жуковского на смерть Н[арышкиной], а, кажется, Лобанова. Вчера обедали мы у Дашкова в Екатерингофе.

Батюшков в Зоннешитейне, и помещен уже. Из Дрездена он опять ушел, но его поймали. Нового известия о нем еще нет. Сестра еще не писала из Дрездена.

Вчера же был я с Новос[ильцовым] и Байковым на закладке Университета у Рунича, где был и новый министр. Приехал за делом, особливо университетским. Был с государем в колониях, но, кажется, еще не работал. Он все тот же, только поздоровел. Байков с ним по старому.

Бетанкур умирает, если уже не умер. Оставляет семейство без куска хлеба. Государь дал рескрипт, успокоивающий его на счет его семейства.

О времени моего приезда в Москву ничего еще не могу сказать верного. Я сказал бы, что я еще между страхом и надеждою, если бы чего-нибудь страшился или надеялся. Мое дело не кончено, и развязка не так верна, как думают.

Читаю Бенжамена Констана «Sur la religion» и «Возрождение Греции» Пукевиля, и стансы Масса на смерть Бейрона, послание к Ламартину и к Грекам, перевод стансов Моора на Бейрона же.

Самойлов женится на Юлии Пален; князь Андрей Михайлович Голицын – на красавице Балк; Сухозанет – на княжне Белосельской. Саблукова вышла в воскресенье за Мадатова со всею азиатскою пышностью.

М. А. Нар[ышкина] скоро едет в чужие краи, и с ней Кологривов и жених милой Софьи. Она плачет и слезами облегчает горесть. Вот все, что мы знаем. Прости!

Софье Н[иколаевне] лучше, но все еще болит больное место. Она напугала нас кровотечением, 12 часов продолжавшимся от пиявки.

642.

Князь Вяземский Тургеневу.

25-го июля. Остафьево.

Спасибо за грамотку от 15-го июля. Твои письма редки, как здравый смысл на Руси, как летний день летом на Руси. Да приезжай скорее сюда очиститься, омыться! Мое дело кончено: деньги получены, теперь идет расплата. Старые грехи прорвали плотину и несутся через меня. Теперь займусь, окончив бюджет прошедшего, составлением бюджета будущего. Хочу решительно взяться за ум, если можно назвать умом: положить жизнь на цифры; по делать нечего, а не то жизнь то в цифрах будет нуль. Я не просил состояния; я умел бы обойтись его. Я не просил быть русским; я умел бы быть и другим. Больно, досадно, тошно! Конечно, только тот благоразумен и по истине человек, кто на каждом месте может быть на своем месте, разумеется, не говоря о местных дарованиях; например, первым скрипачем в оркестре нельзя быть тому, кто не рожден быть первым скрипачем; но в житейском быту – дело другое. Каждый может справиться с своим рулем. Я не умел и дал промах почти везде! Отчего? Реши! Вот тебе задача для поучительного казания, мой униат-разстрига! Тут и себя можешь задеть, потому что и в твоей партии начтется несколько важных киксов.

26-го.

Знаешь ли, что я читал вчера? Находку для меня совершенно новую: критику твою на Карамзина. Шаря в своей библиотеке, напал я на «Северный Вестник» 1804 года, месяц июнь: «Критические примечания, касающиеся до древней славяно-русской истории». Хоть бы Каченовскому! Так и душишь латынью, да и грекам спуска не даешь. Я читал тебя с большим удовольствием. Тут есть жар и душа. Знал ли ты в Геттингене, что критикуешь Карамзина? Послушай, брат, как Шатобриан в опале, примись опять за перо и пиши для журналов! Только вот беда: ты, я думаю, всю науку свою заел просфирами. Сердится ли на меня Жуковский, что я Лобанова принял за него? Хорошо, что еще не Ростовского. Но, воля его, в этих стихах есть и хорошее, и худое Жуковского. Только и меня мучило, что Жуковский в восьми стихах не мог избегнуть и вот, которое у него точно то же, что в картинах Теньера человек, который – , то-есть, неминуемая подпись его. А теперь я вижу, что Лобанов по – , чтобы подделаться Жуковскому. Скажи ему, то-есть, настоящему за – , а не поддельному, что по приезде моем в Москву, то-есть, на той неделе, разочтусь с ним и пришлю ему деньги.

О Пушкине, верно, вздор, то-есть, что застрелился? Сейчас получаю письмо от жены от 21-го, где она мне говорит о нем. Спроси у Карамзина: что? Это дело очень неясно. Я и здесь то же слышал. Я получил от него письмо после катастрофы, где он мне о ней говорит, но совсем не в Вертеровском духе. Жена его поминутно видит и бранит; сказывает, что он очень занят своим «Онегиным». Ежечасно ожидаю еще от них писем через княгиню Софию Волконскую, которая должна проехать Остафьево, ехавши к князю Петру Михайловичу в Суханово, в 10-ти верстах от меня. Жена мне чудеса говорит о княгнее Алине. Не был ли ты шафером у Мадатова? Знаешь ли, едва ли не решено, что мы зиму проживем в Одессе. Ступай служить к Воронцову! Жена меня очень подбивает надеть хомут. Теперь одно могло бы меня вовлечь в службу: такое жалованье, которое позволило бы мне откладывать две трети своего дохода; и то лет на пять! Заложил бы я (всячески заложил: и в заклад, и в упряжку, и камнем) ум свой и сердце и пошел бы в машины мыслительные, пишущие, как говорили о Стурдзе. Разумеется, и тут с условием не быть une machine infernale, то-есть, не злодействующей, а такой, как ты был, как вы все: бессильной для добра, по и не потребительной для зла, в роде palliatif в людях. Знаешь ли, что мудрено ужиться бы и с таким смиренномудрым расположением духа? Можно закабалить на время свой энтузиазм и умерить свои требования на блого: тут еще не унизишься, а только сожмешься. Но вот беда, если притупишь и остудить свое негодование; а как не наложить на него руки, когда делаешься орудием вопреки ему? Для избежания терний, неминуемых на таком поприще, надобно чрезвычайно ограничить круг своего действия; пользоваться средствами только теми, которые непосредственно от тебя зависят. Можно решительно в пользу ближнего употребить пять рублей на осязательные его потребности; по не всегда удастся так же полезно во всех отношениях употребить тысячу рублей или сто, потому что действия и последствия убегают из-под влияния руки вашей и минуты. То же самое бывает и в службе.

Сделай одолжение, пришли мне В. Constant: «Sur la religion» и все, что имеешь или имеется в Петербурге о смерти Бейрона. А я и сам скоро отплачу: я писал в Лондон и в Париж, чтобы прислали мне все, что появилось о нем. Я сам брюхат смертью Бейрона, прозою, но ожидаю инструментов, чтобы вернее сделать операцию. Пришли же, что имеешь. Ты знаешь, что у меня не твои руки: все возвращу исправно.

Итак, мы, видно, с тобой здесь не. увидимся. Я только хотел бы звать твое дело, а там и чорт с тобой!

Читал ли ты Ourika? Прелесть! Отчего у нас и такой безделицы никто не в состоянии написать? Читал ли ты Кюхельбекериаду во второй «Мнемозине»? Я говорю, что это упоение пивное, тяжелое. Каково отделал он Жуковского и Батюшкова, да и Горация, да и Бейрона, да и Шиллера? Чтобы врать, как он врет, нужно иметь язык звонкий, речистый, прыткий, а уж ничего нет хуже, как мямлить, картавить и заикаться в вранье: даешь время слушателям одуматься и надуматься, что ты дурак. Что у нас за литература? М-me Stäel говорила о творениях m-me Souza, que c'était de la littérature de colibri, а у нас c'est de la littérature de corbeau.

31-го. Москва.

Ты от Константина Булгакова получить 6500 рублей ассигнациями. Из них отдай Карамзину 4310 рублей; 80 червонцев золотом лучших и бумажками, сколько придется за лучшие по петербургскому настоящему курсу, Николаю Николаевичу Новосильцову при письме моем и спроси у него, как платить: золотом или ассигнациями. Не понимаю, как до сей поры залежался у меня этот долг. 1200 рублей дай Жуковскому; а рассчеты ему наши пришлю на следующей неделе. Что останется из денег, оставь пока у себя. Пока прощай! Я в расплатах по горло! Спроси у Северина, что я ему должен за парижские книги и заплати ему.