Казарма - Николай Наседкин

Но, к разочарованию моему, Аткнин, с его характером, не любил сюсюкать на подобные темы, немногословничал. Его кредо я бы сформулировал так: издевательства может стерпеть только человек мертвый, пока же он жив, должен бить в морду каждого, кто его оскорбил. В девятнадцатом веке Аткнин, без сомнения, был бы завзятым дуэлянтом.

Скажу по правде, я таким людям завидую. Завидую страстно и с обидой, что, увы, свой характеришко до подобного уровня мне уже не дотянуть никогда, что это - от природы-матушки, от Бога... А может, всё же не столько от Бога? Может быть, кровь конформиста, вяло текущая в моих жилах, в жилах других тихих сограждан моего поколения - это продукт эпохи? Вероятно, можно сохранить первоначальность натуры, независимость и гордость характера в наше время, только лишь имея в генах близкую память о вольных степных предках (что у большинства русских исчезло за далью веков) и не обременяя свой мозг ложностью участия в жизни системы? Может, всё дело в том, что такие вот Аткнины мало думают (так хочется найти себе оправдание!), мало мыслят и рассуждают?..

Сам я, примеривая на себя ситуацию, вынужден признать, что после мерзкого окрика и ещё более омерзительного пинка Петрова, скорей всего, вероятно и может быть, молча встал и, внутренне и внешне натопорщившись, вышел из сержантской. А потом бы, полыхая где-нибудь в уголке от самоедства, пытался бы себя оправдать: ведь формально эта подхмелённая скотина права - в сержантской комнате рядовому сапёру находиться нельзя без нужды...

Э-э-эх, и чёр-р-рт бы меня побрал!

Ещё одна категория воинов, сумевших избежать в салажестве репрессий, это блатата. Из таковых особенно выделялся некий Дерзин. Он жил, такое впечатление, по каким-то иным законам и правилам, чем все мы, остальные. Для него не существовало общепринятых правил, рамок, и казалось удивительным, что он вообще попал в армию, вернее - согласился попасть, худо-бедно числился почти год военным строителем, пока не угодил в дисбат. Кстати, говорили, что и до призыва он успел уже оттянуть срок по 206-й, что ли, статье, короче, - за хулиганство.

Не боялся этот тип, вероятно, ничего на свете. Какой там салабон! Какие репрессии! Достаточно сказать, что с первого же месяца службы Дерзин проводил время или в сержантской, или в каптёрке вместе со стариками и дедами и держал себя так, что в общении с ним иные наши родные старцы вели себя робко и скромно, аки черпаки. И ведь что интересно, не такой уж Дерзин был громила на внешность, бицепсами не выделялся, но проглядывало в его красивом белогвардейском лице с прозрачными серыми глазами нечто до того зверское, жестокое, циничное, что редкий человек мог с ним дружески беседовать и улыбаться. Короче, в нем чувствовалась натура убийцы. К тому же про Дерзина ходили невероятные слухи, что он наркоман и гомосек. И, надо сказать, подобные мерзкие слухи вполне ложились на его тёмное обличье.

Чтобы дать какое-то наглядное впечатление об этом существе, расскажу всего один, характерный эпизод свидетелем которого мне посчастливилось быть.

Однажды поздним осенним вечером, в субботу, когда на улице буянил дождь, и все мы, изнывая от тоски вынужденного заточения в опостылевшей казарме, раздражённые и скучные, шатались из угла в угол, и случился этот неожиданный инцидент. Дверь в канцелярию, сразу у входа в расположение роты, была распахнута. Тем беседовали о своих делах комроты капитан Борзенко (за глаза - Жора) и старшина роты прапорщик Уткин (при мне за два года сменились три командира роты и пять старшин, так что свежим именам удивляться не надо). Оба они, а в особенности любитель этого дела прапор, находились по случаю субботы в состоянии лёгкой алкогольной эйфории.

О Борзенко и Уткине я предполагаю поговорить пространнее в своём месте, сейчас же упомяну только, что капитана, брошенного на поднятие дисциплины в 5-й роте из замначштаба полка, мы от салаг до дембелей, откровенно говоря, побаивались или, точнее, опасливо вынуждены были уважать - настоящий деспот, человек крутой. Прапора же, пьянчужку, который и удержался-то в старшинах месяца два, особо не чтили, но всё же подчинялись - прапорщик, старшина, да и по возрасту почти в два раза старше каждого из нас.

Итак, отцы наши сидели в ротной канцелярии, вероятно, клюкали по рюмашке из-под стола и обсуждали жгучую проблему - как же бы это подтянуть им воинскую дисциплину в разболтавшейся 5-й роте? И в это время мимо канцелярских дверей продефилировал главный нарушитель дисциплины Дерзин и, нимало не стесняясь отцов, начинает делать дневальному заказ на пайку: мол, принеси, пацан, с ужина хлеба, рыбы и сахару побольше...

Из канцелярии раздается строгий окрик старшины - голос у него имелся:

- Дерзин, иди сюда!

- Некогда, - небрежно бросает Дерзин и продолжает инструктировать дневального: - Рыбы тащи двойную порцию...

- Дерзин! Я приказываю! Иди сюда! - нажимает тоном прапорщик.

Слышится голос капитана Борзенко:

- Кого это ты? - словно он не понимает.

- Да Дерзина, сволоча!

- Дерзин! - командирским басом властно приказывает капитан. - Ну-ка, зайди сюда!

Дерзин, пяток секунд нарочито помедлив, нехотя, вразвалочку опять же, переступает порожек канцелярии...

И вдруг Уткин подскакивает к Дерзину и с нелепым "на!" влезает ему кулаком в нос. Дерзин выпрыгивает на лестничную площадку, где сгрудилась уже толпишка любопытных, отнимает руку от носа и демонстрирует заалевшие пальцы.

- Видали? Все видали? Кишка, видал? Будете свидетелями! Всё, хватит!..

Прапорщик Уткин высовывается на арену. Он уже, видно по нему, растерян, жалеет о своей горячности.

- Дерзин, зайди в канцелярию! Зайди!..

Дерзин не обращает на него внимания. Он играет, он в экстазе, он вдохновлён.

- Все поняли? Дневальный, тоже будешь свидетелем! Все будете свидетелями!..

- Я кому го... - начинает было снова прапор, как вдруг - хрясть! рядовой Дерзин неожиданно бьёт его в пьяное лицо, да сразу второй раз хлёстко, оглушительно, дерзко.

Старшина опешен, ошеломлён и через мгновение взбешён: его, почти офицера! кадровика! отца роты! посмел!..

У Дерзина, в свою очередь, на губах кровавая пена, он задыхается, толчками отхаркивает вскрики из груди:

- Молодого нашёл? Сволочь! Гад!..

Они бросаются друг на друга, и начинается обыкновенная, какая-то цивильная пошлая потасовка. Толпа онемевает: у многих салажат в глазах недоумение и страх - разве такое возможно? Что же теперь будет?

Старцы роты разгорячены, в азарте: ну и Дерзин! Вот это да! Эх!.. Одни эмоции, междометия. Лишь старший сержант Мерзобеков, командир 3-го взвода (который, кстати, метил на место старшины и вскоре стал им), бросается разнимать дуэлянтов, начинает оттаскивать сумасшедшего Дерзина от отупевшего в драке прапорщика.

Выходит наконец-то из своей резиденции Жора. Он, вероятно, не очень-то желает показываться всей роте в таком расслабленном состоянии, но неуставной шум в его вотчине совершенно неприлично затягивается, раздражает. Командир роты стоит, слегка покачиваясь, и никак, похоже, не нащупает ту точку опоры, которая позволила бы восстановить его непререкаемый командирский статус. Мы, взглядывая на него (Уткин и Дерзин катаются по полу), понимаем, что, может быть, впервые этот человек с тяжелой квадратной челюстью и глазами гориллы в растерянности, больше того, осеняет нас догадка, он, капитан Борзенко, боится, что его сейчас просто-напросто не послушаются...

Вот таков Дерзин. В какой-то мере он был уникум, встречались в роте ещё ребята блатные с темным прошлым, но до этого уголовника им всем было очень даже далеко. Выдержал Дерзин меньше года. Раза четыре за это время сидел на губе (гарнизонной гауптвахте), а затем схлопотал срок в дисбат: загулял в городе в какой-то компании, закрутился, запьянствовал и не показывался в части неделю - судили как за побег. Думаю, что его уже и на свете белом нет, такие нарывающиеся редко доживают до преклонных, седых, уважаемых лет. Такие уникумы сгорают быстро и нелепо.

С нашей точки зрения.

И, наконец, сравнительно спокойно, без особых эксцессов и трагедий начиналась и продолжалась обыкновенно служба у тех из нас, кто выделялся их массы если не физической силой и мощью характера, то, я назвал бы это, силой интеллекта. Тут, конечно, есть доля нескромности, ибо к этой категории военных строителей вынужден я причислять и себя, но факты, факты, одни только факты. Я вынужден.

Впрочем, слово "интеллект" (мыслительная способность, по Ожегову) в применении к славным строительным войскам, а в особенности словосочетание "сила интеллекта" звучит немного слишком. Выделиться головой среди сапёров нетрудно. Достаточно читать книги, играть в шахматы, интересоваться газетами, безматерно говорить, уметь рисовать, писать без ошибок, выступать на собраниях и проч., и уже одно это давало в стройбате какое-никакое право на особое отношение не только однопризывников, но и законодателей роты, и командиров.