Десять историй о любви (сборник) - Андрей Геласимов

– Саша! Саша! Алло, это Саша?

Сквозь помехи дальней междугородней связи он узнал голос младшей сестры.

– Это я, Лиза. Что ты хотела?

– Саша! Я тебя плохо слышу! Саша… Папа умер… Я не знаю…

Голос ее захлебнулся и на секунду пропал.

– Лиза! Ничего не слышно! Что ты сказала?

– Папа умер. Мне очень страшно. Кто-то бросил камень в окно…

– Постой, Лиза… Подожди… Какой камень?

– Саша, папа умер. Что мне делать, Саша?

– Лиза…

Он замолчал. Настаивать на своем непонимании было нечестно. Защита требовалась не ему. Лизе было двенадцать лет. Он представил ее одну в квартире с мертвым отцом, беззвучно завыл и стукнул кулаком в стену. Звук от удара получился негромкий, потому что стена была капитальная, и боли Александр при этом почти не почувствовал. Просто слизнул с костяшек известку и кровь.

– Ну что ты молчишь, Саша?

– Лиза, иди к соседям. Слышишь меня? Переночуй у них, а завтра утром я прилечу.

– Папа с ними со всеми поссорился. Они со мной даже не разговаривают…

– Иди к ним, Лиза. Я завтра за тобой приеду.

– Хорошо.

– Попроси у них снотворное. Когда ты проснешься, я буду уже там.

– Хорошо.

– Не волнуйся, все будет в порядке.

– Ладно.

– Как только повесишь трубку, выходи из квартиры и запри дверь на ключ.

Опустившись на табурет, он просидел без движения минут десять. Радио все это время никчемно рассказывало о президентском правлении, о новых планах Горбачева и о чем-то еще. В самом начале, едва положив трубку, Александр стал было опускаться на колени, даже не понимая зачем, но потом вдруг подумал: «Зачем?» – и остановился. Стесняясь самого себя, он на секунду замер, затем коснулся рукой пола, помедлил и, наконец, уселся на табурет.

Через десять минут полной тишины ему показалось, что в прихожей кто-то легонько перебежал от входной двери к ванной комнате. Быстро поднявшись, Александр выглянул из кухни, но никого в коридоре не обнаружил. В спальне у дочери он включил настольную лампу и, стараясь не шуметь, подошел к детской кровати. Анна, раскинув руки, крепко спала.

– Ерунда какая-то, – пробормотал Александр и погасил свет.

Возвращаясь на кухню, он вдруг замер на полпути, пораженный странным воспоминанием. Давным-давно, когда он сам был едва старше своей крохотной Аньки, родители ни на минуту не могли оставить его в комнате одного. Он тотчас начинал плакать оттого, что ему казалось, будто за спиной у него кто-то стоит. Даже потом, уже в школьные годы, он часто страдал от этого ощущения и потому с диким скрежетом разворачивал свой письменный стол так, чтобы сидеть непременно спиной к стене. На полу оставались глубокие царапины, а в сердце его матери – такое же глубокое беспокойство по поводу, не дурачок ли у нее сын. Несколько раз, отрывая глаза от книги или учебника, он видел, как в соседней комнате кто-то мелькал, хотя в квартире, кроме него, в этот момент никого не было.

Издеваясь над его страхами, отец иногда делал вид, что уходит на службу, а сам прятался где-нибудь в ванной и, спустя какое-то время, начинал скрипеть дверью, царапаться и покашливать. Недоразумение вскоре, конечно же, разъяснялось, однако маленький Александр мог еще долго с недоверием смотреть на его смеющийся рот и красивые блестящие зубы, думая о том – настоящее ли все это, и не был ли настоящим тот, кто, может быть, все-таки ушел из дома полчаса назад.

Проходя теперь мимо двери в ванную комнату, он приоткрыл ее и заглянул внутрь. Лет пятнадцать тому назад там вполне мог оказаться отец. До исчезновения матери он любил быть веселым. Шутки прекратились после того, как в одно прекрасное утро, не сказав никому ни слова, она вышла на минуту из квартиры к соседям и не вернулась. Дело там было в каком-то увозе, в какой-то нелепо вспыхнувшей страсти, в какой-то мороке, глупости и неразберихе.

По незначительности возраста Александр тогда так ничего и не понял, однако урывками запомнил страшную ярость отца, потом его отчаяние и смутные разговоры с ним, Александром, о смерти. Позже ему удалось узнать уже через третьи лица, что вся история закрутилась, пожалуй, слишком стремительно. Настолько быстро, что никто даже и глазом не успел моргнуть. Были зеленые «Жигули», непонятные отлучки, кажется, была ложь, затем наступила зона молчания и, наконец, побег в одних шлепанцах и тонком халатике практически на голое тело.

Вся эта внезапность и цыганщина, разумеется, были не зря. Отец потом часто оставлял Александра с восьмимесячной Лизой у бабушки, а сам уезжал куда-то на два-три дня, всякий раз укладывая в старенький портфель газету «Правда», банку тушенки, синий спортивный костюм с надписью «Динамо», чтобы переодеться в поезде, и табельный пистолет Макарова.

Три года спустя за эти отлучки его уволили со службы на пенсию, и он стал сутками лежать на диване, вставая лишь для того, чтобы намазать себе маслом огромный кусок хлеба или погладить оставленную ему в утешение военную форму, которую он, в общем-то, уже никогда не носил, а потому и непонятно – зачем гладил. Потом он, видимо, стал замечать в лице сына сходство с чертами убежавшей от него жены, и с этого момента жить Александру стало непросто.

Из бесконечного потока придирок, упреков и брошенных в гневе слов Александр с тревожащей его самого легкостью всегда вспоминал одну и ту же безобразную сцену. Вернее, он даже и не вспоминал ее. Она как бы всегда была наготове. Стоило ему только слегка расслабиться, как ее вечно недобрые тени окружали его и устраивали свой бесконечный шабаш.

Однажды ночью отец неожиданно поднялся с постели. Включив свет во всех комнатах, он пооткрывал все шкафы и тумбочки и стал беспорядочно вываливать их содержимое на пол. Маленькая Лиза от шума и от яркого света сначала заплакала, а потом, гулко ударившись, выпала из кровати. Александр очень ясно запомнил, что при падении она именно гулко ударилась головой. Отец подобрал ее и, продолжая держать в одной руке, другой расшвыривал лежавшие в беспорядке на полу вещи. Лиза ему, по-видимому, сильно мешала, но он ее не отпускал, а только чуть-чуть подбрасывал, чтобы удобней перехватить. От этих подбрасываний она окончательно испугалась и стала громко кричать.

Через несколько минут Александр понял, что отец отбирает и сваливает в одну кучу вещи, некогда принадлежавшие его матери. Туфли, колготки, заколки, синий плащ, черное и белое платья, фотографии, что-то еще. Перехватив Лизу левой рукой поперек туловища, он лихорадочно метался по всей квартире, а маленький Александр словно хрупкая, перепуганная тень неотступно следовал за ним из комнаты в комнату.

Всякий раз, когда отец перебегал из спальни на кухню или в прихожую, кричавшая голова Лизы проносилась мимо дверных косяков в считаных сантиметрах, и Александр усилием своей совсем еще небольшой воли подавлял приступы тошноты, боясь, что отец в один из таких моментов может качнуться, толкнуть дверь и та, возвращаясь после удара о стену, наткнется, наконец, на болтающуюся из стороны в сторону голову, и крик тогда прекратится, и будет страшная, никому не нужная тишина. И что им тогда останется делать – ему и его полусумасшедшему, больному от горя отцу?

– Отдай, папа, Лизу мне, – повторял он, и голос его срывался от страха. – Не убегай от меня, папа. Не убегай.

Он быстро охрип и вскоре уже только сипел. Лицо его покраснело, глаза от слез опухли и превратились в тонкие щелочки. Узкая грудь вздрагивала под застиранной майкой. Лямка сползла с плеча. Где-то на кухне он сильно ударился левым коленом о стул и потому, хромая, шипел и кривился от боли.

– Ничего, ничего, – бормотал отец. – Не реви, Саня… Сейчас мы тут всем устроим. Мы им устроим, сучкам… Ей все равно эти вещи уже не нужны. Ей там другие купят. Там у людей машина. Денег полно… Мы эти шмотки, знаешь чего? Мы их сейчас сожжем. Нам они на фига? Она ведь, считай, покойница… Померла твоя мамка… Считай, подохла.

При этих словах маленький Александр неожиданно остановился и резко покачнулся всем своим дрожащим, смертельно уставшим телом. Отец успел убежать в ванную комнату, но, там, очевидно, не обнаружив привычного умоляющего говорка за спиной, выскочил в коридор и тоже застыл как вкопанный.

– Ты чего, Саня? – склонился он к сыну. – Плохо тебе? Может, воды принести? Давай, лучше ложись. Тебе чего надо? А, Саня? Чего ты хочешь-то? Ты скажи! Чего молчишь, Саня?

А тот, покачиваясь от дурноты, посерев лицом до неузнаваемости, заострившись чертами до покойницкой худобы, скалил зубы, прикрывал глаза рукой и, казалось, вот-вот должен был свалиться замертво.

– Саня, Саня! Ты кончай, давай! Перестань! Чего хочешь? Скажи – я сделаю.

В это мгновение маленький Александр неожиданно остро ощутил всегда окружавшие его, но именно теперь вдруг ставшие невыносимыми запахи их семьи – табачный перегар из отцовского рта, зловоние помойного ведра на кухне, сладковатый запах собственной слабости и испарины. Его опять затошнило, однако он еще успел скрежетнуть зубами и даже вполне внятно произнес: «Я хочу, чтобы ты сам подох, сам чтоб сдох. Ты – а не моя мама». После этого он глубоко вздохнул и, потеряв сознание, упал лицом вперед, минуя выставленную отцовскую руку.