Приключения бывшего мичмана - Алексей Ловкачёв

Все заработанные деньги я отдавал маме. Июнь–июль я отрабатывал полностью, а август оставался для каникул. Однажды получилось так, что период временной работы совпал со школьной практикой и вопрос встал об их совмещении. Я с неделю походил на вагоноремонтный завод им. Мясникова, а потом опять работал на обувном предприятии.

Нас воспитывали в духе любви и преданности Родине, что в будущем для многих стало духовным стержнем, служило побудительным мотивом для самопожертвования и героизма. Нас учили уважать историю своей страны, ее героев, поэтому для нас были привычными слова: «Я завидую Павке Корчагину, который жил во время революционных свершений, воевал в Гражданскую войну и восстанавливал разрушенную страну».

Сегодня, когда мы снова оказываемся в аналогичной ситуации, подобная фраза повергла бы молодежь в шок, ведь она воспитана иначе, вернее, — никак не воспитана. Никто из нынешних «цветов жизни» не променяет личные удовольствия на участие в общем тяжелом труде по устранению разрухи. Конечно, много значит то, что тогда у нас была Родина, а теперь ее нет, теперь есть территория совокупного проживания людей одной культуры. Тем не менее и этим надо дорожить и это надо любой ценой сохранять, как сохраняют люди жилье в ненастье и пожары. Можно только сожалеть, что, зная о вреде переворотов и революционных перемен из древней фразы Конфуция: «Нет ничего хуже, чем жить в эпоху перемен», люди не внемлют ей. Сто лет назад был совершен октябрьский переворот, стоивший немалых бед пережившему его народу, и снова повторяется то же самое на Украине.

Нас воспитывали в духе дружбы и интернационализма, поэтому наше поколение чище и богаче внутренним содержанием. Была позитивная идеология, без которой не выживет ни одно государство, было воспитание масс. Живя в социалистическом обществе, видя его преимущества, мы верили и разделяли идеалы коммунизма, мы не на пустом месте поддерживали их.

В феврале 1972 года я с большим воодушевлением вступал в ряды Всесоюзного Ленинского Коммунистического союза молодежи. Первыми вступили отличники, потом — хорошисты, а потом и остальные честные ребята, у которых с учебой были трудности. И я вместе с ними. Этому я был несказанно рад и удивлен, ведь моя успеваемость была ниже удовлетворительной. Наверное, и я подспудно и старшие товарищи понимали мое прилежание и старания быть лучшим, и оценили это. А то, что не всем дано стать магелланами и ньютонами, так это уж никто не виноват. Мы серьезно готовились, старались подтянуть успеваемость, штудировали устав организации, живо интересовались вопросами, которые задавали кандидатам в райкоме комсомола. Помню, в большом волнении я пошел туда вместе с несколькими своими одноклассниками, среди которых были сестры–двойняшки Люда и Лида. Кто бы мог подумать, что мои старания не пропадут зря и пять лет спустя я сам буду членом подобной комиссии города Комсомольск–на–Амуре и буду принимать молодежь в комсомол?!

После окончания школы и устроенных для себя последних летних каникул, первого сентября 1973 года, я — в качестве скромно оплачиваемого брошюровщика — вышел на работу в сектор выпуска типографии треста «Оргдорстрой», что была при Совете Министров БССР. Трест находился хоть и на задворках Дома правительства, но в центре города — на пересечении улиц Мясникова и Берсона. А типография существовала отдельно от него и, по нашему мнению, размещалась на выселках — в подвале углового жилого дома на пересечении улиц Куйбышева и Киселева. Правда, нет худа без добра — из–за узости улиц район этот был тих и чист. Даже автобусная остановка на углу нашего дома суеты и раздражения не добавляла. Автобус ходил редко, поэтому на площади Победы я его не ждал, а широким шагом преодолевал расстояние двух остановок.

Окно рабочего помещения, где я работал, больше, чем наполовину, находилось ниже уровня тротуара, зато выходило прямо на остановку. Это не мешало мне, сидя за столом ниже уровня людских ног, в свободную минутку рассматривать пассажиров.

Летнее утро трудового дня. Народ, чтобы не опоздать на работу или по другим своим делам, торопится втолкнуться в автобус или покинуть его. Только автобуса еще нужно дождаться. Пассажиры переминаются с ноги на ногу, кто–то привычно затягивается сигаретой, а кто–то нервно прогуливается по пятачку остановки. Мой рассеянный взгляд выделяет из серой массы привычно одетых людей яркое пятно, похожее на сегодняшнюю куклу Барби. «Кукле» было за сорок, ее кожа свидетельствовала о чрезмерном использовании косметики. А круглое лицо в обрамлении искусственно выбеленных волос напоминало маску театра кабуки. Ее голову венчало нечто неподвластное мужскому осмыслению — это была прическа в виде немыслимого начеса, копирующего комок нервов душевнобольного или пучок нечесаной пакли сантехника дяди Васи. Роста «кукла» была не высокого, да и конституция тела не склонялась к стройности и фигуристости. Стиль одежды как бы соответствовал общему образу американской куклы, но ее сочетаемость совершенно не отличалась гармонией, и безвкусица резала глаза хуже попавшего в них мыла, хуже мелко нарезанного слезоточивого лука. Короче, это был для меня наглядный урок того, как не надо выглядеть, что значит пошлость и безвкусица во внешности.

Работа у меня была не тяжелая и до призыва в армию, дабы не бездельничать, годилась. Условия работы в типографии для вчерашнего школьника были более чем приличные, почти уютные. Здесь было всего четыре помещения. В дальней небольшой комнате для выпуска документов большим тиражом был принтер, а в самом большом помещении стояли два электрографических аппарата «Эра», бумагорезательная машина и маленькая печка для хранения черного порошка–красителя. Были также небольшая фотолаборатория и относительно просторная брошюровочная, где стояли два огромных рабочих стола и машина для сшивания брошюр. На ней–то я и работал.

Начальником сектора был Петр Тарасевич — мировой парень около 25-ти лет от роду — в тресте он считался самым молодым руководителем. Это был грамотный специалист и знаток типографского дела, общительный, добродушный и незлопамятный товарищ, подчиненные в нем души не чаяли. Еще при мне он взял в жены брошюровщицу Тамару, свою бывшую подчиненную, на год старше меня. Впоследствии я унаследовал ее обязанности, куда входила брошюровка справочников, переводной литературы и другой технической документации по строительству и ремонту дорог. Иногда я исполнял обязанности другой часто болеющей Тамары, оператора электрографа «Эра», на нем делали работу, которую сегодня проще и быстрее выполняют на ксероксе. Согласно техническим возможностям аппарата за одну съемку на нем можно было сделать всего лишь три–четыре экземпляра. Но нет пределов совершенству, и его производительность я довел до 12-ти копий. Петр, глядя на мои художества, сквозь слезы смеялся и восхищался:

— Это же надо! Лёха на «Эре» с одной экспозиции аж двенадцать экземпляров лепит. Ну-у отлёт!

Я с пониманием относился к его иронии и особенно следил за качеством последней пары копий, чтобы оно не было вызывающе неудовлетворительным… Еще у меня была обязанность — рассылать изданные нами книжки и брошюрки по разным главлитам и конторам. Тогда я садился и не самым лучшим словом поминал свой неаккуратный почерк, вязью которого украшал или, скорее наоборот, портил конверты. Туда же клеил марки до тех пор, пока не пересыхал и не шершавел мой язык.

Наш коллектив был немногочисленным и душевным. На ротапринте чешского производства «Ромайор» трудилась 34-летняя Антонина — с черными от типографской краски руками. Веселая, живая и жизнерадостная, она проявляла бестолковость, чем привносила в коллектив долю женской непосредственности. Антонина постоянно рассказывала курьезные и смешные случаи из своей совместной с мужем жизни. Муж ее был полноватым товарищем забавной внешности, смесью интеллигента и недотепы, вот рассказами о нем она нас и развлекала.

Уже упомянутая замужняя Тамара, возрастом около 25-ти лет, трудившаяся на «Эре», множила техническую документацию, а при больших тиражах помогала мне брошюровать, чтобы быстрее выполнить срочный заказ. Когда я сидел к ней спиной, она иногда подходила сзади и запускала свои пальцы в мою шевелюру. Вот такие допускала проделки.

Фотограф Юра, тоже 25-летний, был веселым и приятным в общении женатиком. У него недавно родилась кроха, но он продолжал бегать кроссы, как пацан. Он отслужил в армии, но ко мне относился не как к салаге, что иногда замечалось за демобилизованными ребятами, а как к равноправному члену коллектива. У Юрия была работа хлопотная, связанная не только с корпением в тиши и темном свете красного фонаря, но и с разъездами. Затем его сменил Эдик Эльксин — тщедушный холостяк с черной бородой, которому было за тридцать. С ним тоже у меня установились нормальные товарищеские отношения. Благодаря его стараниям в газете «Минская правда» оказалась заметка с моей фотографией, где представляли меня, как передовика соцсоревнования, «каждодневно перевыполняющего сменное задание». Я понимал, что если бы не Эдик, который с этой газетой сотрудничал, то мой город ничего обо мне не узнал бы. Такова жизнь.