Семь смертных грехов. Роман-хроника. Расплата. Книга четвертая - Марк Еленин

Опять выплыла эта дальняя Бизерта. Вот и Аристархов ее не миновал. Удивительно, как эти несчастливые русские эмигранты разбредались по миру. Многие весь свой век провели в каком-нибудь глухом углу, в тихом имении под Чухломой или Тверью, — а теперь вот, как борзые, несутся по свету, кто в Африку, кто еще дальше, в какую-нибудь экзотическую Боливию. Потеряв родину, в конце концов все равно, где найти пристанище!..

И опять подолгу слушал Андрей Ирину, наслаждаясь ее беседой, тем, как говорит она, то улыбаясь, то хмурясь, как морщит лоб, припоминая какие-то названия или имена, даже тем, как пальцами смахивает с ресниц иногда набегающие слезы... А виной всему опять оказался Сиг-Сигодуйский. Какими правдами и неправдами удалось ему втащить ее на какую-то утлую посудину — не то шаланду, не то баржу, одному богу известно.

Вероятно, все тот же спирт помог делу. Сигодуйский, до последней минуты вместе с несколькими помощниками охранявший склад медикаментов, понял, что бросать его просто глупо, да и отвечал он за него головой, и сумел в последние минуты большую часть лекарств и спирта втащить на судно...

Когда осторожный капитан «Святителя» — так назывался их ковчег — решил не причаливать в Константинополе (боялся таможенников, вероятно), пассажирам ничего другого не оставалось, как подчиниться его решению. А высадить их он решил в Бизерте.

Ирина, разумеется, ничего не знала об этом маленьком портовом городишке на африканском побережье. Потом о Бизерте узнали все русские моряки. Это была французская военно-морская база. Сюда, в бухту-озеро, соединенное с морем естественным глубоководным каналом, приходили заканчивать свой трудный строевой век боевые корабли Черноморской эскадры, уведенные из Севастополя по приказу Врангеля и командующего Черноморским флотом адмирала Кедрова. В ноябре 1920 года пересекли они штормовое море курсом на Константинополь. Французы под давлением англичан русскую эскадру не приняли. Отказали в снабжении водой, продовольствием и углем. Однако разрешили проход в Средиземное море и швартовку в Бизерте. У них был разработан тайный план захвата русских кораблей — в счет затрат на белую армию, которую они обязались кормить на чужбине.

Русская эскадра представляла собой печальное зрелище!

Тридцать три боевых корабля доставили около шести тысяч человек, при виде которых французские колонисты, как писали местные газеты, не испытывали абсолютно никакого энтузиазма и, более того, советовали не оказывать своим вчерашним союзникам никакой помощи. Пять лет беженцы жили на кораблях, где были организованы детские школы, открыты церковь и лазарет. В 1924 году по команде адмирала: «На флаг становясь!» — был спущен андреевский флаг, эскадра расформирована. Часть кораблей пошла на лом. Башенные орудия, частично замурованные в бетон, служили кнехтами. Повсюду валялись ржавые якоря, мятое железо, лом... Заржавевшие мамонты, недавно еще грозные, бронированные боевые слоны, превратившисся в мирные, никому не нужные, еле державшиеся на плаву старые калоши, похожие на умерших давно китов или бегемотов. Проржавевшие, с облупившейся краской, шлюпками и верхними палубами, порубленными на дрова, навсегда застывшие, заклиненные и лишь кое-где уцелевшие орудийные башни. И — бельевые веревки, на которых вечно сушилось мужское белье. Стайки беззаботных ребятишек безбоязненно сделали корабли домами для своих игр в войну. Других игр они просто не знали. Все было в Бизерте, как во всех русских эмигрантских поселениях, — и в Болгарии, и в Турции, и в Югославии — всюду одно и то же. Нищенская жизнь без будущего...

И Ирина с детьми должна была испытать все тяготы и лишения, если бы не самоотверженность и помощь Сиг-Сигодуйского.

Терзаясь, укоряя себя за воровство (как иначе можно было назвать эти действия?), из остатков военного аптечного склада он открыл маленькую аптечку, где дела пошли совсем неплохо.

«Никогда не решился бы на это, если б не Ирина и девочки», — говорил он. Может быть, оправдание в этом для себя находил...

Во всяком случае жизнь удалось кое-как наладить. Отеческая забота Сигодуйского спасла Ирину от всех тягот. Он снял квартиру, сам устроился неподалеку в небольшой каморке. Все, что зарабатывал, отдавал Ирине и девочкам. Может быть, это была последняя любовь маленького человека. Ирина предпочитала считать, что у Сигодуйского были отеческие чувства. Сначала она все ждала известий от Кульчицких, для чего писала во всякие комитеты и общества, верила в их благополучный отъезд на Балканы, имея в виду дальновидный, практический ум генерала и житейскую опытность Марии Федоровны. Воспоминания о кошмарах, пережитых во время бегства из Крыма, отдалялись и тускнели.

Несколько лет назад, когда эмигрантские страсти несколько поутихли, Ирина решила отправиться в Константинополь. Неизвестность была хуже всего. Она надеялась найти хоть какие-то следы родных людей. Оставила девочек на попечении русской женщины, которую нанял Сигодуйский для оказания помощи в аптеке. Она совершенно не представляла, как и с чего начнет поиск в чужом огромном городе. И денег у нее было мало — на неделю скромного житья. Два дня непрерывных блужданий по улицам убедили ее в бесполезности поездки. Она с трудом находила какие-то русские штабы и военные учреждения. Они производили грустное впечатление: армия была рассеяна по Балканам, остатки ее продолжали «галлиполийское сидение». Никто ничего не знал. Учета погибших и умерших не было. Найти человека в этом разворошенном муравейнике было невозможно. Напрасно провела она целый день во дворе бывшего посольства России, где, как оказалось, еженедельно по пятницам собираются русские изгнанники. Несмотря ни на что, они верят в спасение своих родных и продолжают, вопреки всякой логике, искать их. В разговорах, вопросах, долгих беседах время шло незаметно, и много раз казалось, что именно о дорогих ей людях вспоминают ее случайные собеседники. Однако ниточка обрывалась, едва она начинала сличать детали, имена и даты. Так ни с чем и пришлось уехать.

— Ну, а дальнейшее вы знаете, — завершила однажды свой рассказ Ирина. — Я поняла, что нет их на свете, моей дорогой свекрови и ее мужа... Если бы мы встретились раньше...

Она не закончила фразу. И Андрею почудился в этом сожалении какой-то дополнительный, радостный для него смысл.

— Тогда? Что было бы тогда?

— Тогда я смогла бы на камне, который вы увидели здесь на кладбище, поставить даты... Не хотела делать это раньше, надеялась, что они живы все-таки...

Ирина скомкала ответ, но смотрела на него таким ласковым и нежным взглядом, что Андрей был уверен — она хотела сказать гораздо больше того, что сказала.

Они продолжали часто встречаться и подолгу бродили по Парижу, наслаждаясь обществом друг друга и прекрасным городом, который, казалось, нарочно распахивал перед ними свои набережные, площади, улочки предместий.

Давно уже не следил Андрей за сменами времен года — дождь, солнце, ветер воспринимались им лишь как помехи или помощь в работе, не более того. Но эта весна!.. Какой необыкновенной оказалась она! Как жадно следил за всеми ее приметами Андрей.

Вначале несколько затянувшаяся, скупая на солнце и тепло, с перепадавшими нудными дождями, весна, окончательно прорвав все и всяческие заслоны, обрушилась на город. Стойко затопила его солнцем, перекрасила небо, нагрела асфальт и стены домов. На деревьях быстро набухали почки и кое-где они уже взрывались зелено-фисташковыми яркими огоньками. В середине дня в Париже становилось совсем тепло. Всеми цветами радуги переливалась праздная толпа, с наслаждением заполнявшая под вечер Елисейские поля. Старики читали свои газеты, предпочитая скрываться в тени. Ребятишки заполняли скверы с красными и желтыми тюльпанами, носились по аллеям вокруг клумб и фонтанов. На ухоженных газонах дружно вылезала к солнцу и свету молодая ярко-изумрудная трава. Париж радовал глаз многоцветьем и яркостью тонов. Он приобретал красочность и перспективную глубину. Природа просыпалась, менялась и будто молодела. И то, что происходило в ней, оказалось созвучным с новым состоянием, охватившим в эти дни Белопольского. Он видел и впервые ощущал свою слитность, торжественность с природой, и это казалось ему символичным. Он с радостью отдавался целиком новому, неизведанному еще чувству, связывая его конечно же с Ириной, сделавшей его иным, легким и счастливым.

...Обычно они встречались утрами, ближе к полудню, никогда не определяя заранее куда направятся. Все им казалось интересным. Белопольский был в Париже с дедом и сестрой в детском возрасте, Ирина — никогда. Поэтому и восприятие виденного было у них одинаково острым, одинаково радостным, благодаря бурно развивающейся весне, общему душевному подъему, тому неколебимо приближающемуся дню, который должен был сделать их совсем родными — мужем и женой.