Соль земли. О главных монашеских Oрденах - Андре Фроссар

надевает черную рясу — символ траура по человеку, которым он был. С этого дня он начинает исчезать. Он получил другое имя; он будет «Дом Жан-Батист», «Дом Рафаэль»; если он пишет, и написанные им труды окажутся заслуживающими опубликования, он их не подпишет. Этикетка знаменитого ликера — один из редких печатных документов, почтенных подписью картезианца; да и то по юридической необходимости. На кладбищах ордена стоят безымянные кресты. Если известно множество знаменитых доминиканцев, если трапписты не могли скрыть от нас св. Бернара и аббата Ране, одни лишь специалисты мистики или христиане, интересующиеся духовностью (бывают и такие) знают Дени Картезианца или Дом Иннокентия Ле Масон, — два украшения ордена, наряду со св. Бруно, которые неизвестны никому, даже своим биографам. Вместе со стенами кельи и молчанием, анонимат — дополнительная ограда.

Но это исчезновение — лишь негативный и для мира довольно-таки удручающий аспект Воскресения к Свету, которое мало-помалу превращает искалеченное и жалкое создание, какое мы представляем собой, в брата — пока еще изгнанного — ангелов.

* * *

И сколько поэзии в этих оторвавшихся от причала жизнях. Мы знакомы с небом лишь в таинственной форме тайн веры, и для плотского человека переход из мира земли в область чисто духовную — затея столь же трудная, захватывающая и опасная, как авантюра Христофора Колумба, безвозвратно уплывающего к невидимой и предположительно существующей земле. Его тоже поддерживали вера и разум, он тоже верил звездам; и можно представить себе, что перед этим выматывающим, бесконечно жидким горизонтом он не раз задавался вопросом — не лгут ли звезды, не обманывает ли вера, наконец, действительно ли разум — надежный навигационный прибор.

Картезианец, оторвавшийся от берегов и пустившийся по водам на милость Божию, проходит через страх и надежду героя «Санта-Марии». После воодушевленного отплытия наступает испытание открытого моря, бесконечное нахождение под всеми парусами в окружении океана, с середины которого никак не удается сдвинуться; и разум, приказывавший отплыть, не смеет теперь советовать даже быть настойчивым. Говорят, годам к сорока (скажем, на сороковой день плавания) одинокий мореплаватель по духовной жизни начинает сомневаться, покажется ли когда-нибудь Вест-Индия в его подзорной трубе. Его жертвы представляются тщетными, никогда он не увидит их плодов, ближний, которого он желает спасти, игнорирует его, презирает или ненавидит… Но это только шторм, и он проходит. В окружающей его ночи герой продолжает свой путь от звезды к звезде: он знает, что есть и иной мир.

Он — в авангарде христианства.

КАРТЕЗИАНСКИЙ МОНАСТЫРЬ

Кельи — как лучи вокруг галереи, ведущей к часовне; внешняя стена защищает от снежных лавин, сползающих, с гор.

Глава X

Булла «Умбратилем»[3]

Знаю, мы далеки от того, чтобы хвалиться этим, а между тем! Если бы все наше самолюбие не было мобилизовано на другое, может быть мы вспомнили бы не без удовлетворения, что большинство монашеских орденов родилось во Франции, что два крупнейших созерцательных ордена — сугубо французские, или если это вызывает подозрение в преждевременном национализме, что они родились на территории, расположенной к западу от Рейна и к северу от Пиринеев. В течение нескольких столетий Франция, — я хочу сказать эта территория, — давала большую часть личного состава монастырей св. Бернара и св. Бруно. Еще и сейчас французы, «легкомысленные» и «увлекающиеся», легко улетают к Шартрезам и охотно примыкают к траппистам. Они как будто совершенно не подозревают, что созерцательная жизнь — устаревший образ существования, связанный с той цивилизацией, которая вместе со схоластикой, с эпосом Круглого Стола и с рыцарской любовью, потерпела крушение одновременно со средневековым миром.

* * *

Перед посетителем траппистского или картезианского монастыря открывается не общество другой эпохи, а общество вневременное. Траппистский коллективизм намного опередил колхозы: вместо того, чтобы поддерживать зловредную иллюзию, будто «все принадлежит всем», он основан на принципе подлинно социалистическом, что ничто не принадлежит никому. Картезианец не устарел, потому что он никогда не был в моде. Его одиночество — одиночество всех душ, увлеченных абсолютом, великий человек одинок, а картезианец — почти всегда великий человек, в сиянии иной Славы забывший свою собственную (я знаю по крайней мере одного, который в миру получил бы все награды, доступные литературному дарованию). Что касается «неэффективности» чисто духовной жизни, то давно было высказано мнение, что будь Карл Маркс человеком действия, марксизма не существовало бы. Величайшая из революций нашей эпохи родилась около 1847 года из заумных размышлений гениального бородача в глубине лондонской столовой мелкобуржуазного стиля.

Последователей «Коммунистического манифеста» теперь не счесть, и я не вижу, что противопоставить им численно, разве что внушительную толпу обращенных «Историей одной души», которая в монастыре, похожем с виду на фабрику, была написана Терезой «Малой», бездельницей-кармелиткой и покровительницей миссионеров. Нам трудно поверить в нематериальную силу духа, когда она не действует у нас на глазах. А между тем Церковь — уж она-то разбирается в природе силы — всегда провозглашала первенство созерцательной жизни; ибо в порядке духовности — в которой как-никак суть христианской жизни — деятельность кармелитки или картезианца по интенсивности оставляет любую другую деятельность далеко позади. Об этом свидетельствует булла «Умбратилем»:

«Все, кто дает обет вести уединенную жизнь, — говорит текст Пия XI, — вдали от шума и увлечений мира, не только, чтобы всей силой духа отдаться созерцанию божественных тайн и вечных истин, но и для того, чтобы загладить и искупить собственные согрешения, и в особенности прегрешения ближних, умерщвлениями души и тела, добровольно определенными и предписанными Уставом, — они, надо признать, как Мария из Вифании, несомненно избрали благую часть. Если Господь призывает к этому, то действительно, нет ни условий, ни образа жизни, которые можно было бы предложить выбору и стремлению людей, как более совершенные… Долг и как бы основное дело этих отшельников — приносить и посвящать себя Богу в силу, так сказать, официальной функции, как искупительную жертву и умилостивительное приношение ради спасения своего и спасения ближних. Вот почему с самых отдаленных времен этот столь современный образ жизни установился и распространился в Церкви, где он более полезен и плодоносен всему христианскому обществу, чем это можно себе представить… Притом, те, кто усердно исполняют дело молитвы и покаяния, способствуют преуспеянию Церкви и спасению рода человеческого еще гораздо более тех, кто своим трудом возделывает ниву Господню, ибо если бы они не низводили с неба обилие Божиих милостей для орошения этой нивы, труженики Евангелия получали бы от своего труда плоды гораздо более скудные».

Поистине,