Соль земли. О главных монашеских Oрденах - Андре Фроссар

с половиной часов, утром на мессу, вечером на вечерню. Остальное время он проводит в полной изоляции заключенного в «одиночке». Его жилье состоит из четырех комнат, выходящих в садик (несколько квадратных метров, окруженных стенами — монастырской, соседней кельи и крытого перехода с расположенной вдоль его галереей для прогулок). На втором этаже — комната «Аве Мария», называемая так по молитве, которую монах читает всякий раз, как входит в эту комнату, посвященную Богородице, и «кубикулум», т. е. жилая комната; в ней — крошечная «молельня», альков с нарами, тюфяком из конского волоса и полотняными простынями, печь, стол, стул. На стенах ничего, кроме Распятия, порой украшенного, как и статуэтка в «Аве Мария», цветами, сорванными во время еженедельной прогулки в окрестностях монастыря. Между комнатами второго этажа — чулан в ширину «молельни», который приспособлен под рабочий кабинет. Внизу — дровяной сарай и мастерская, где картезианец два-три часа в день занимается ручным трудом, считающимся просто развлечением. Одни точат ножки для стульев, другие вырезают статуэтки, некоторые довольствуются колкой дров. В Вальсенте один отец, просыпавшийся с трудом, мастерил всевозможные будильники, самый эффективный из которых приводил в движение доску толщиной с требник, в назначенное время падавшую на ноги спящего. Говорят, что в смертный час этот летаргичный монах с надеждой сказал: «Наконец-то я проснусь…»

Сад предоставляется инициативе постояльца. Это либо декоративный садик, либо огород, грядка сорной травы или куча камней, в зависимости от способностей, возраста и настроения садовника.

* * *

День картезианца не имеет ни начала, ни конца. Он встает в 6 часов, но он уже вставал задолго до полуночи на службу, которая продержала его в церкви до двух часов утра. Он ложится в шесть часов вечера, но лишь на четыре часа. Этот сон в два приема, одетым, на жесткой кровати, похож на неуютный сон путешественника между двумя поездами в зале ожидания. Около десяти часов «брат» с кухни просовывает в окошечко кельи блюдо с единственной за день едой: рыба (мясо — никогда), овощи, компоты — различные по цвету, приятные для глаза и однообразные на вкус, все в достаточном количестве, но посредственного качества, поскольку картезианцы явно не стремятся заслужить звезду «гастрономических остановок» в путеводителе «Мишлен»[2]. Покончив с завтраком, остается лишь изображать «бесплотного ангела» в течение двадцати четырех часов, кроме пяти минут, которые требуются вечером, чтобы проглотить легкий «ужин»: кусок хлеба и какой-нибудь фрукт, — впрочем, отменяемый в течение монастырского поста: поста поистине в картезианском масштабе, от 14 сентября до Пасхи.

Когда затворнику что-нибудь нужно, например, книгу, он кладет записку на полочку своего окошка, где немного позднее он найдет запрошенное. Его внешние сношения ограничиваются этим молчаливым обменом. И случается, что картезианец проводит неделю и больше, не перекинувшись и двумя словечками с живой душой. Потому что картезианцы не объясняются знаками, как трапписты. В случае абсолютной необходимости они имеют право говорить. Но с кем?

ЗАТВОР ШАРТРЕЗЦА

Вверху «Аве Мария», рабочая комната и «кубикулум» т. е. жилая комната отшельника.

Внизу — дровяной сарай и мастерская — налево параллельный монастырю коридор, в который открывается дверь и окошечко кельи.

* * *

Величие и своеобразное очарование такого одиночества и порождает во многих душах то, что один картезианец назвал «искушением необитаемого острова». Кто не мечтал покинуть мир ради манящего одиночества на островке в Тихом океане, предпочтительно в стороне от полосы циклонов и в разумной мере снабженном продовольственными ресурсами? Кто не представлял себя, не слишком отягощенным одеждой из листьев, нежащимся в тени цветущих банановых деревьев, в полдень протягивающим руку к завтраку, висящему на деревьях: хлебном, масляном, посудном дереве, бутылочной тыкве, вдали от людей, свободным как птица небесная, — в одиночестве?

Шартреза жестоко разочаровывает добровольных робинзонов. Это не тот остров, где легко «робинзонить». Конечно, картезианец живет в одиночестве весь день или почти весь. Это не значит, что он волен устраивать свою жизнь как ему вздумается. На это есть бдительный, точный монастырский колокол; он вызванивает подъем, работу, отдых, утреню, мессу, вечерню, повечерие, богослужебные часы и часы просто, получасы и даже четверти. Весь монастырь безмолвно подчиняется его ясному голосу, который звучит будто над вымершим городом. Копал ли кто сад, или писал одно из глубоких сочинений о мистической молитве, которые картезианцы, будто бы, употребляют зимой на растопку, — с первым призывом к часам или вечерне надо бросать лопату или перо, направляться на келейную молитву или спешить в часовню.

Кроме сна, — и то, впрочем, прерванного ночным богослужением — день картезианца буквально искромсан сотней различных определенных обязанностей, которые заставляют его переходить из молельни в сад, из мастерской в часовню и с прогулки на постель, не давая продолжительно заниматься чем-либо, кроме послушания. Келья отрешила его от мира, колокол отрешает его от самого себя.

Бедный Робинзон! Он редко выносит картезианский колокол дольше сорока восьми часов. Замкнутый в келье, которая в первый день казалась ему просторной, а на второй день кажется уже меньше, он искал независимости и нашел дисциплину. В десять часов утра его жалкий обед займет его на десять минут. Он примется за книгу, но к чему читать книгу, о которой никогда ни с кем не поговоришь, книгу, которая больше не поможет вам мечтать? Монотонная вереница предстоящих дней представляется ему бесконечной (картезианский режим сохраняет; восьмидесятилетние старцы — не редкость в заведении), и его «я», это «я», которое снаружи казалось тем менее требовательным, что ему ни в чем не отказывали, внезапно приобретает гигантские масштабы: оно здесь, у двери, как огромный Пятница, который не соглашается со своей отставкой и выходит из себя… Робинзон призывает на помощь все и вся — все самые свои возвышенные мысли… И едва находит два-три бледные штампа… Тем временем келья продолжает сужаться. Пятница топает ногой, звонит колокол — это уже слишком! Побежденный Робинзон спрашивает расписание обратных автобусов.

* * *

Шартреза — самый суровый из всех монастырей. Любой монах официально может перейти из своего ордена в орден св. Бруно: он лишь выбирает более возвышенный образ жизни. По мнению Церкви, уже само исполнение картезианского Устава требует «героической» добродетели, иначе говоря, картезианец, который до смерти ограничивается одним вещественным соблюдением Устава — даже если допустить, что для этого не требуется много ума, — уже тем самым может быть канонизован без всяких иных процедур. Но прославленные Церковью картезианцы редки. Св. Бруно передал своему ордену склонность к анонимату. При поступлении, прежде чем получить белую одежду нового состояния, послушник