Любопытная - Жозефен Пеладан

Поль не задумывалась о причинах вульгарного поведения этой своеобразной элиты – она не знала, что оскопленный не имеет почвы под ногами и что представшие ее взору скептики были либо беспомощны и нездоровы, как говорили в Голубой гостиной, либо неполноценны от рождения, либо осознанно искоренили в себе стремление к идеалу.

Кабаре – идеальное место для простодушных голландцев, чванливых солдат и головорезов. Талейран выглядел бы здесь нелепо. Несмотря на пристойный вид и безупречно повязанные галстуки молодых мужчин, некое очарование, приписываемое им воображением Поль, таяло с каждой минутой. Доносившиеся до нее обрывки их речей лишь добавляли к складывавшемуся впечатлению – эти люди были поверхностны. Она слышала грубые шутки и солдатские непристойности, лишенные как остроумия, так красноречия. Они говорили о ближайших выставках, ценах, тиражах, перестановках в редакциях, рекламных трюках, давали друг другу дельные советы рисовальщиков и копировальщиков. Но более всего поражали неприкрытая ложь, вопиющая клевета, безудержное злословие, болезненное хвастовство.

Чуть более пристальное внимание к этому отвратительному зрелищу превращало его в глупое ребячество; оскорбления заходили так далеко, что никто не верил тому, что слышал. Каждый знал: завистник не станет утруждать себя подлостью, хвалящегося же без умолка гордеца не следует принимать всерьез. Разговоры на подобных сборищах являют собой неряшливо выполненную копию официальных речей на лекции Агессо85 – здесь никому нет дела до истины среди скверных слов и низких поступков. Политики – болтуны вроде Анри Мопрена, и самозванцы, подобные Тартюфу. Писатели же беспринципны, как Лусто.

Им подобны гримасы судей, надевающих на время заседания маску радетелей за благо общества. Их противники – пародия на Симпозиум – оглашают непристойности и гордятся пороками, которыми не обладают. Кабаре – ничейная земля: о чем бы вы здесь ни говорили, вы не рискуете опозориться. Помимо литературной богемы, превосходящей пишущую для журналов молодежь, в кабаре приходит самая разная публика – встретившись на улице, эти люди не узнают друг друга. В кабаре окажется милленарий, не довольный Искупителем и ждущий пришествия Илии и Еноха. Лицемер надевает куртку якобинца, чтобы походить на Робеспьера. В кабаре приходят художник, усматривающий провокацию в дыму своей трубки, и писатель на полпути к славе и в надежде заполучить читателей, наполняя их бокалы. Обычные горожане с любопытством наблюдают Кабриона86 в своей стихии. В кабаре не дозволяется приходить лишь женщинам. Изредка какая-нибудь парижанка сопровождает сюда художника, написавшего ее портрет, или два или три завсегдатая приходят с любовницами, надевшими синие чулки87.

– Случай благоволит к вам, – сказал Небо́, увидев на пороге четверых мужчин, чье появление вызвало восторженные возгласы. – Свободен лишь один столик – тот, что перед нами. Вы сможете услышать разговор избранных – или тех, кого таковыми считают. Светловолосый еврей – это Талагран, сегодняшний Проперций88. Высокий и худой – сентиментальный садист Сен-Мейн. Изысканная манера держаться принадлежит непревзойденному мыслителю Линею. Невысокий мужчина, который зашел последним – Малосен, реалист и хулитель прошлого.

– Ты немного опоздал, Малосен, – закричали из зала. – Приди чуть раньше, услышал бы Палестрину!

Малосен усмехнулся.

– Палестрина, Данте, Микеланджело суть три недоразумения эпохи Ренессанса! Гомер, Вергилий и Аристотель – три недоразумения античности! Но Палестрину никто не слышал! Среди выпускников Эколь Нормаль лишь итальянцы по происхождению говорят, что понимают Данте! Микеланджело – заурядный купальщик! Я говорю вполне серьезно. «Святое Семейство» в Уффици – школа плавания, Сикстинская капелла – творение борца, «искусство ради тела». Ум заменяют мускулы, искусства – полураздетые фигуры.

– Идиот! – бросил художник Эрлон.

– Ты наивен, – возразил Малосен. – Ты по-прежнему молишься на школьных идолов. Благословенная душа! Ты веришь в идеи Паскаля – жалкие заметки на полях – и безумные речи Боссюэ89 – компиляцию Библии и Тертуллиана! Ты веришь глупостям Горация, Маро и Менандра90? Признайся, что веришь Менандру и Мольеру! Мольер был самой продажной душой своего времени. Мольер отвратителен!

Вначале приняв мужчин за сумасшедших, принцесса была возмущена. Она осадила бы Малосена, но Небо́ остановил ее взглядом.

– Нелепое пристрастие к пошлости! – воскликнул Талагран. – Ни сегодняшний, ни завтрашний Ретиф де ла Бретон91 не сочинит ни строчки, сравнимой с одами Ламартина или Байрона.

– Сентиментальный Ламартин и высокомерный Байрон бездарны.

При этих словах Сен-Мейн поднялся со своего места и обратился к присутствующим:

– Что ты скажешь о Фоме Аквинском, католический писатель?

– «Сумма теологии»92 – пуста и бессмысленна, – ответил писатель.

– Каково твое мнение живописца о художниках Ренессанса?

– Авторами фресок были церковные сторожа, светскими живописцами – бездельники. Итальянцы никогда не умели писать полотен. Кроме Веласкеса и Рембрандта в Италии не было художников.

– Вы чересчур критичны, – посмеялся Сен-Мейн.

Затем он спросил Малосена:

– Кого же ты готов пощадить?

– Бодлера93 – среди поэтов, Флобера94 – среди писателей.

Линей пожал плечами.

– Ты безмолвствуешь, словно сама совесть, Линей.

– Ты желаешь услышать мое мнение? Вы источаете дурной запах, словно псы. Малосен хулит Микеланджело, не видев Италии. Католический писатель не знает латыни. Выступавший перед нами художник умрет, не написав вожделенной бездарности. Не перебивайте меня… Будучи, как и вы, приверженцем Золя, я убежден: мы – незваные гости в искусстве. Наш ум, словно скверный желудок, не в состоянии удержать ни единой доктрины и неспособен к многолетним размышлениям, отличавшим философов. Золя, провозгласивший закат метафизики, стал нашим спасением, освободив от прошлого, науки и идеалов! Вслед за ним и под его влиянием сегодня художнику достаточно выйти за порог и описать происходящее вокруг95!

– Ты пьешь уже пятую кружку!

– Идиот! – воскликнул Линей. – Ты думаешь, я был бы столь откровенен, пей я первую? Перед нами – дилемма. Либо Бог, душа и тому подобные вещи существуют (следовательно, не существует нас, коль скоро наше искусство зиждется на отрицании этих сущностей), либо небеса пусты, и мы – всего лишь привратники храма. Придумать католическую веру все же не столь просто и более достойно уважения, нежели ее высмеивать. Уверяю тебя, Малосен: монах, совершающий в эту минуту Таинство Святого Причастия – не меньший художник, чем мы. Мне думается, что лучше созерцать пустую скинию, нежели свой пуп!

– Я хорошо знаю Линея. Когда не ладятся отношения с женщинами, он рассуждает о высших материях.

– Не смей касаться моих пороков, я требую к ним уважения!

– Пороки достойны поклонения – все, кроме любви.

– Определение любви! – ответил Малосен и нарисовал на поверхности стола лингам.

– Болван! – воскликнул Талагран. – Ты полагаешь, наслаждение трапезой – то же, что несварение желудка? Будь любовь сопоставима с яством, всякая женщина была бы хороша. В действительности же любовь порождает особенная женщина, сама того не зная. Ее черты уникальны. Поразмысли и ты поймешь, что все женщины, которые тебя влекли, имели между собой нечто общее. Эти несколько черт – неповторимые для каждого – суть любовь. Я, например, желаю женщин, которых вожделеют другие. Я могу не заметить восхитительной Клеопатры, но не устою перед уличной певицей, разжигающей страсть праздношатающихся – в любви я принадлежу толпе.

– Если применить эту теорию ко мне, окажется, что все женщины, которых я любил, имели в своем теле, сердце, манере держаться и говорить нечто от совсем юной девушки.

– Что ты думаешь, Линей?

– Я думаю, что правда оказывается там, где над ней смеются. Романтическая любовь наивна. Я помню прогулку при лунном свете со своей кузиной – мне было шестнадцать, и с тех пор я никогда более не был столь счастлив… Но мои чувства расходятся с моими поступками. Я не нуждаюсь в ваших насмешках, чтобы это осознать. Хотите знать, отчего я связался с падшей женщиной? Чтобы заслужить любовь искреннего сердца, нужно соответствовать его идеалу… Будучи же неисправимо невоздержанным, я оказался неспособен с надлежащей деликатностью запускать руку в бонбоньерку платонической любви!

– Мой бедный Линей. Твоя беда в том, что, едва выпив, ты начинаешь воображать, что у тебя есть сердце. Женщина отвечает вожделению как яства – голоду, остальное – выдумки писателей! Видишь ли, прожить жизнь можно двумя способами – в радости от удовлетворения своих потребностей или в мечтах и поисках смысла в воображаемом мире. Перед нами – еще одна дилемма. Если на небесах – небытие, на земле – жизнь. Если же на небесах – жизнь, на земле – небытие. Необходимо выбирать, иначе мы рискуем оказаться в глупом положении воздушного шара на веревке.