Рыцарь-призрак - Корнелия Функе

– О да! Я все еще помню, как быстро у меня заболели руки, когда мой брат впервые дал его мне. Мои пальцы были слишком короткие, чтобы сжать рукоятку, и после первого урока я даже ложку не мог поднять.

– Твой брат? Львиное Сердце?

– У меня было много братьев. Больше чем человеку нужно. Все старше меня. И все сильнее. Они всегда без лишних раздумий готовы были попортить кровь внебрачному сыну своего отца. К счастью, за нас горой стояла наша мачеха… Единственный, кому от нее все сходило с рук, был Иоанн.

Его мачеха. Элеонора Аквитанская[15]. Разумеется, Бонопарт нам о ней рассказывал. А Иоанн – это Иоанн Безземельный[16], принц Джон. Тот, который преследовал Робин-Гуда, если он действительно существовал. Бонопарт это яростно отрицал. Я хотел спросить о нем Лонгспе, но он, казалось, погрузился в свои воспоминания. Он смотрел вниз на темную галерею, как будто видел там своих братьев, стоящих между колоннами.

– Можно… можно мне один разок подержать меч?

Да, знаю. Просто детский сад. Но тогда мне было одиннадцать (хотя, если честно… сегодня я, думаю, попросил бы его о том же).

Лонгспе засмеялся. Смех стер с его лица печаль.

– Нет. Ты что, забыл? Это ведь меч призрака! Всего лишь тень, равно как и я.

– Но твое кольцо! – Я показал отпечаток на моей ладони.

– Печать у меня осталась потому, что смерть хочет быть уверенной, что я сдержу свою клятву. Все же остальное – это не более чем тень и мгла.

Он посмотрел на меня.

– Моя душа покрыта тьмою, словно сажей, Йон. Как бы я желал еще раз иметь такую, как твоя: молодую, не запятнанную ни гневом, ни завистью, ни поддельным честолюбием! Ни воспоминаний о кровопролитии, преследующих тебя, ни жестокости, покрывающей тебя вечным позором, ни предательств, забирающих у тебя веру в себя.

Я опустил голову. Молодую, незапятнанную? Я размышлял о надгробных памятниках, которые я рисовал для Бородая, и обо всех видах казней, которые я для него выдумывал.

Лонгспе тихо засмеялся.

– И что я тут разглагольствую? – сказал он мне, заговорщически понизив голос. – Конечно, обо всех этих вещах тебе тоже известно. Когда я был такой, как ты, я хотел убить по крайней мере двоих моих братьев. А любовницу отца я столкнул с винтовой лестницы. За что получил самую сильную взбучку в моей жизни.

Подобное признание меня подбодрило. Но я все еще не мог отвести глаз от меча.

– Мне бы очень хотелось, чтобы ты меня этому научил, – тихо сказал я.

– Научил чему?

– Сражаться.

Он изучал меня в раздумье.

– В твоем возрасте я тоже хотел учиться только этому. Кое-что я тогда уже даже знал. Мне еще не было семи, когда меня произвели в оруженосцы. – На один миг черты его опять расплылись, словно он углубился в воспоминания. – Существует только один способ преподать тебе науку сражения, – сказал он наконец. – Но я не уверен, что он правильный. Возможно, ты научишься вещам, о которых тебе и знать-то ничего не захочется.

– Что это за способ? – спросил я.

Лонгспе посмотрел на меня так, будто колебался, стоит ли мне его показывать.

– Йон Уайткрофт станет Уильямом Лонгспе, – ответил он наконец, – на пару сердечных ударов…

– Как это?

Мой голос почти перешел на шепот. Никем другим я так не жаждал сделаться, как им, никем другим во всем мире, пусть даже он был мертвецом.

– Подойди поближе! – сказал он.

Я повиновался. Я подошел к нему вплотную, так что в сиянии, его окружавшем, моя кожа приняла тот же призрачный цвет, что и его собственная, а холод, исходивший от него, проник ко мне под одежду.

– Ближе, Йон! – сказал он.

У меня возникло чувство, будто бы я таял. Я ощущал другое тело, еще более молодое, чем мое, пояс, нагрудник из кожи… и там был другой рыцарь, такой же рослый, как Лонгспе, с мечом в руках. Он напал на меня. У меня тоже был меч, короткий и тяжелый. Я взмахнул им, но недостаточно быстро. Боль. У меня на предплечье кровь. Голос: «Готфрид! Это же твой брат!» – «Ну и что?»

Боль ужасная, я едва соображаю. Где я? Кто я?

Я ощущал, как растет мое тело. Я был большим и сильным, но там было еще больше крови. И боли. Там были мечи, много мечей, копья, ножи, лошади. Я сражался. На этот раз меч был таким длинным, что я держал его двумя руками. Я почувствовал, как мои руки втыкают его в другое тело. Я слышал собственное дыхание, тяжелое, частое, ощущал дождь на моем лице. Он был соленым на вкус. До меня долетал запах моря. Почва у меня под ногами была влажной и вязкой. Я поскользнулся, упал. Что-то вонзилось мне в ногу. Стрела. Я закричал от боли. Или от ярости? Мои глаза налились кровью. Мои или другого рыцаря?

Кого-то звали по имени. Снова и снова.

– Йооооон!..

Мне было холодно, но внезапно стало опять тепло. Я отступал назад, пока не уперся спиной в стену. Стрелу в своей ноге я все еще чувствовал. Мои пальцы ощупывали ногу, словно желали удостовериться, не торчит ли в самом деле у меня в теле стрела. Глазами я искал Лонгспе.

Он был почти невидим. Свет, его окружавший, померк. Он стал тенью, ничем более.

– В этой битве меня чуть не убили… – Голос его, казалось, доносился откуда-то издалека, совсем издалека. – И таких боев было много, очень много. Все, что остается, – это боль, страх, шум. Сражения против французов, сражения против моих собственных соотечественников, сражения за моих братьев, сражения против них, сражения… – Голос Лонгспе, казалось, исходил из стен, из окаймлявших портик надгробий, из плит у меня под ногами. – Мы оправдывали любое насилие – ведь сражались мы за правое дело; жестокость была нашим священным орудием, таким же священным, как кости мучеников, которые мы носили на шеях. И вот теперь я стою здесь, обагренный кровью, узник неба и ада, связанный своей собственной клятвой и разлученный с единственной, кто в силах разогнать эту тьму.

От его печали мне было так же больно, как от стрелы.

– Чем я могу помочь? – пролепетал я. – Могу я что-нибудь сделать?

Лицо Лонгспе все еще проступало сквозь мрак. Некоторое время он не отвечал. Когда же он открыл рот, это был совсем не тот ответ, который я рассчитывал услышать.

– Иди домой, Йон, – сказал он, в то время как тень его продолжала сливаться со стенами собора. – Забудь Уильяма Лонгспе. Он проклят. Из-за собственной клятвы и из-за двуличия другого. Он потерял свое сердце и ту, которую он любит. Без нее нет никакого выхода из тьмы.

И он исчез.

– Нет! Подожди! – Мой голос так громко отдавался в старинных проходах, что я даже сам испугался. Я вслушивался в ночь, но ни сторож, ни священник, ни мертвый рыцарь больше не являлись.

Я упал на колени. Это было единственное, что мне пришло в голову. Элла бы мной гордилась.

– Лонгспе! – звал я. – Уильям Лонгспе! Вернись! Рыцарю подобает быть при своем оруженосце!

Ничего. Только ворона, каркая, слетела с кедра, словно ябедничая на мой крик.

Прочь.

Я стоял на коленях и ощущал меч в своей руке. Под ногами – грязь. В груди – его сердце. «Вставай Йон! – сказал я себе. – На этот раз его действительно больше нет». Но едва я хотел подняться, как услышал голос Лонгспе позади меня:

– Мертвому оруженосец ни к чему, Йон Уайткрофт.

– Нет, к чему! – запинался я. – Я точно знаю.

– Ах вот как? И зачем же?

Ну давай, Йон! Иначе он сейчас опять пропадет.

– Чтобы… выполнить клятву, – выпалил я, – чтобы… чтобы отшлифовать мрамор на твоем надгробии, чтобы составить тебе компанию… чтобы… чтобы найти выход из тьмы и ту, которую ты любишь. Да мало ли для чего! Должно же быть что-то, что я мог бы сделать!

Он молчал. И смотрел на меня.

Я думал, он больше никогда ничего не скажет. Но образ его сделался опять четче.

– Существует только одно, о чем бы я мог тебя попросить, – сказал он наконец, – но это, видимо, невозможно.

– Что?

Я с таким удовольствием сделал бы для него что-нибудь. Никогда я не желал ничего сильнее. В обмен на это я бы даже смирился с тем, что в моей жизни останется Бородай.

Лонгспе помедлил с ответом.

Потом он сказал:

– Ты готов еще раз опуститься в мою тьму?

Я кивнул.

И опять приблизился к нему, пока меня не охватил его холод.

Я был в соборе. На похоронах. Сотни людей толпились между колоннами. Мужчины, женщины, дети. Я видел священника и хористов точно в таком же облачении, какое носил Ангус. Свечи, факелы. В их непостоянном свете – мертвое тело Лонгспе. Мой собственный труп. Я лежал там почти так же, как его каменное изображение. Рядом со мной, выпрямившись, стояла женщина с тремя мальчиками и двумя девочками. Эла. Я ощущал, как мои губы силились произнести ее имя, но я был нем и уже давно не властелин своего тела. Все было в белом. Все было в черном. И внезапно мне представилась другая картина. Надо мной склонялся мужчина.

– Я слыхал, ты просил свою жену взять с собой твое сердце, – услышал я его нашептывания над моим трупом. – Очень трогательно. Ты надеялся, что так она всегда сможет тебя защитить, эта разумница Эла Солсберийская? Ты ошибся! Не для того я отравил тебя, чтобы она и после смерти еще хранила тебе верность. Нет. Твоя жена прижмет к своей груди сердце моего слуги. Именно для этого я приказал его зарубить, хотя он был мне добрым слугой. А твое сердце я повелел зарыть между старыми дольменами[17], чьи ядовитые тени также надежно убивают любовь, как мой яд – твое тело. Ты пропал, Уильям Лонгспе. Ибо я уверен, без твоей любви ты – ничто. Ты захлебнешься в чувстве вины, и твоя душа останется во тьме без всякой надежды на то, что все твое благородство ее когда-либо омоет. Свою смехотворную клятву ты не выполнишь никогда. Напрасно станет Эла дожидаться тебя здесь и на небесах. И так будет наконец положен предел вашей абсурдной верности!